Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Костадин ходил с командой по домам — искали оружие. Они не жалели ни плачущих детей, жавшихся к печке или крепко державшихся за юбку матери, ни взрослых. Костадин расспрашивал про своих лошадей и приглядывался к каждому крестьянину, рассчитывая узнать в нем того, с рыжеватыми усами, или кого-нибудь из его товарищей.

Дотемна из общинного управления доносились крики, вой и глухие удары. В домах, где остановились кавалеристы, из амбаров до зернышка выгребли ячмень и овес на корм лошадям. Ротмистр разбросал эскадрон по всему селу; больше солдат и добровольцев было поставлено в домах бежавших мятежников. В наступившей темноте долго мычал скот, разбредшийся по кривым улочкам, — потому что пастухов отвели на допрос в общину, а стадо осталось на площади, и хозяева не могли вовремя увести свою скотину. Собачий лай, грохотавший, как водопад, смешивался с блеянием коз, мычанием коров, ржанием кавалерийских лошадей, которых вели на водопой.

В доме будущего сельского кмета готовили ужин для офицеров. Белокурый подпоручик, довольный тем, что мятеж подавлен без особых потерь со стороны их солдат и добровольцев (только один солдат был легко ранен — пуля оцарапала ему плечо, да убиты кроме лошади Балчева еще две), и особенно тем, что освободился от ответственности, вышел на веранду, чтобы отдать распоряжения, и резво, по-мальчишески, стал расхаживать по просторному двору за домом, где солдаты и крестьяне жарили на вертеле молоденького козленка. Под раскидистым орехом, нависшим в сумраке, как туча, лежал убитый шальной пулей теленок, и корова, только что вернувшаяся с пастбища, облизывала его и мычала. В печке, прикрытой навесом, две хозяйские снохи пекли хлеб, и солдаты заигрывали с ними.

— Ну и набил же я себе мозоли на руке, — заявил Костадину Андон, встретив его возле общины, и повел к дому, где были офицеры. — Одного так отделал, что тот даже уписался. Все они дружбаши и коммунисты, и все рыли окопы. Ты видел их окопчики? Я просто бешусь, когда мне врут прямо в глаза! А сестрица учителева, та, чернявая, тоже хороша. Привязать бы ее к паре лошадей да разорвать надвое. Братец ее и она все село взбаламутили!

Костадин молча шел за ним. Ему было все равно куда, лишь бы все закончилось и поскорее выбраться отсюда, чтобы не слышать этого мычанья, женских проклятий, детского плача и не смотреть на испуганных крестьян, чей вид приводил его в ярость именно потому, что он чувствовал, как начинает их жалеть.

— Узнаешь Муну? — спросил Андон. — Вот это офицер! Порох! Вот таких я люблю, только они могут справиться с этим народом. Ротмистр кажется мне слишком мягким, но Балчев его не слушает.

— А ты откуда знаешь всех этих офицеров?

— С одними познакомился в казарме, с другими, что помоложе, — в «Кубрате».[117]

— А что такое «Кубрат»?

— Вот это здорово! Ты что, с неба свалился? — воскликнул Андон и принялся объяснять, что это за организация.

— Балчев у меня на глазах убил крестьянина, — прервал его Костадин. Он шел, устало закинув руки на ружье и покачивая плечами. — Из револьвера застрелил, у реки.

— Знаю. Мятежник убил под ним коня. Этот крестьянин не здешний и потому убегал по реке; надеялся уйти, бедняга. Неохота было человеку в горах пастись, щавель щипать. Завтра Мандахура и Петко Бобер его зароют. Есть приказ убитых не выдавать родным, чтоб не разводили агитацию. Понимаешь?

Хозяин дома, смуглый крестьянин, сдержанно встретил их на лестнице. Деревянный двухэтажный дом с большой верандой, побеленный только с фасада, а с остальных трех сторон обшитый дубовыми досками, был освещен, как в праздник для гостей. В просторной горнице с почерневшим потолком и мощными балками, на миндере с подушками сидел ротмистр, скрестив длинные ноги. Чуть поодаль от него, на красном ковре, разостланном на полу поверх пестрых дорожек, расположился поручик Балчев. Каска его, похожая на огромную черепаху, лежала рядом, сабля, которую принес унтер-офицер, стояла в углу, а сам он, прислонясь спиной к стене, полулежал, вытянув ноги в запыленных сапогах, шпоры которых потонули в мягком шерстяном ворсе. С потолка свисал его хлыст, надетый на гвоздь. И то, что он молча сидел в стороне ото всех, заняв один весь ковер, небрежно развалившись в присутствии командира эскадрона, словно бы чем-то выделяло его среди всех остальных офицеров и освобождало от чинопочитания. Но сами офицеры с ротмистром во главе как будто не придавали этому значения и делали вид, что не замечают этого. Когда Костадин и Андон показались на пороге, толстощекий подпоручик, загорелый, как корочка пшеничного хлеба, с синими, не в меру веселыми глазами, обратился к ротмистру:

— Я полагаю, господин ротмистр, что засаду следовало бы устроить повыше, над лесом, за линией их окопов, чтобы у нас была необходимая дистанция и они не застигли нас врасплох, — сказал он, стоя навытяжку, спиной к открытой двери.

— Вы правы, поручик Фтичев. Распорядитесь, чтобы ее отодвинули повыше. В этом случае патруль там может быть спешенный, а конных поставьте на нижнем краю села, — сказал ротмистр, хлопнув крышкой металлического портсигара и собираясь закурить. — Сигнальщики на своих местах?

— Один на веранде, остальные в дежурном помещении.

— Возможно, они попытаются потревожить нас сегодня ночью, — сказал белокурый подпоручик, заметивший Костадина и Андона, но сделал вид, будто не видит их. Поручик Фтичев козырнул и вышел.

— Село плохо расположено, — сказал ротмистр, задумавшись над словами русого подпоручика. — А вы — брат Манола Джупунова? Знаю вашего брата с войны, он служил в штабе полка, — сказал он Костадину, когда Андон представил его. — Поручик Балчев, это ваши сограждане.

Балчев вздрогнул и взглянул на Костадина. Глаза его сверкнули.

— Доброволец? Ведь вы были там, не правда ли? Это вы, не так ли? Я чуть было вас не застрелил. — Балчев сразу же вышел из оцепенения, словно бы ждал, когда появится Костадин. — Только, знаете, господин ротмистр, я выбрался из-под коня, еще весь возбужденный, а тут он как из-под земли вырос… Нет, не найти мне больше такого коня, как мой Балкан, господа! Такой конь — один на тысячу! Он был как человек, знаете… А почему вы не стреляли, а? — спросил он и вперил сердитый взгляд в Костадина.

— Думал, вы его захватить хотите, господин поручик.

— Как же я мог его захватить, если он прыгнул в реку?.. Вы же слышали, как я ему кричал, чтобы он сдавался. Я сперва стрелял повыше его головы, вы же видели. А тот вскинул ружье и убил моего коня… Легко сказать — захватить! Ну да что там говорить. Садитесь-ка сюда. Эй, хозяин, принеси стулья, сколько раз тебе говорить! — И Балчев указал Костадину место возле себя.

Костадин прислонил свой карабин к стене и, почувствовав, что невольно подчиняется темной силе Балчева, которую все стараются не замечать, инстинктивно отпрянул в сторону. Но Балчев тут же о нем забыл. Он узнал Андона.

— Абраш? Ах ты, лохматый цыпленок! Господин ротмистр, вот прекрасный болгарин, дорожит отечеством, унтер-офицер запаса… Иди сюда, голубчик! — приглашал он Андона, похлопывая по ковру и указывая ему место рядом с собой.

Говорил он хрипло, в каком-то лихорадочном возбуждении. Руки его все время двигались, ноги скребли шпорами ковер, словно ему было неудобно сидеть и он старался придать своему телу более спокойное положение. Его черные, коротко остриженные волосы слиплись от пота, половина плоского, бесформенного лба, скрытая козырьком фуражки, не загорела и казалась на смуглом лице белым пятном. В его физиономии, напряженной от возбуждения, с горящими черными глазами, было что-то мальчишеское. Костадин начал испытывать не только страх, но и жалость к этому человеку, как будто видел перед собой душевнобольного.

Одна из хозяйских снох внесла низенький столик, бутылку ракии, мед в сотах и крутые яйца, залитые сливочным маслом. Раскрасневшаяся от жара плиты и присутствия офицеров, она сразу же ушла. Но тут вошел в горницу ее свекор с тремя крестьянами.

Балчев посмотрел на них искоса, но продолжал разговор с Андоном. Костадин прислушался, о чем говорит ротмистр с крестьянами. Это явно были важные сельские лица; они дрожали от страха, как бы те, что бежали в горы, не свели потом с ними счеты. Один из них, высокий и внушительный, опаленный горным солнцем, с косматыми бровями, нависшими на глаза, настаивал на милосердии к провинившимся.

— Да что ж, господин капитан, — сказал он мелодичным горским говорком, — оступиться-то ведь может каждый, вот и кошка, тварь домашняя, — ежели не пропустить ее в дверь, она прыгает на тебя. Да и меры такие, надо думать, не годятся для села. Засадите их в тюрьму, судите их, накажите, а иначе, господин капитан, село нас возненавидит, будет мстить нам, а мы ведь тут все свояки — один другому родич, все друг с дружкой связаны и обойтись один без другого не можем.