Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Ты не понимаешь главного! Что ты плетешь, парень?

— Он не понял, что единый фронт не означал коалиции… Подождите, вот вернется Янков, и вы увидите, что точка зрения там, наверху, такая же, — сказал Генков.

— А если его арестуют? — заметил Кондарев. — Мне, например, предложили дать подписку о невыезде из годе рода. И ему то же предложат. Христакиев шутить не любит.

Генков разозлился и даже стал заикаться. В конторе вдруг стало как-то тесно и душно от горячего солнца, табачного дыма и затхлого запаха старых папок с делами, стоящих на полках. Содержатель кофейни зашел убрать чашки, и шум на несколько минут утих. По площади проехал конный патруль. Лошади звонко цокали копытами, низко над землей носились ласточки, рассекая крыльями раскаленный воздух. Время текло медленно. Янков не возвращался, и Сотиров пошел узнать, что происходит в околийском управлении. Через полчаса он принес новость: Янков отправился с депутацией блокарей по селам. Это поразило всех, но Кесяков тут же сообразил, что, вероятно, Янков узнал по телефону установку руководства партии и отправился с депутацией, чтобы информировать сельские организации.

— Итак, помогаем буржуазии разгромить земледельцев. Сегодня она громит их, завтра — нас! — сказал Кондарев.

Спор разгорелся еще жарче. Кесяков распалился и вел себя уже совсем как на трибуне в клубе. На рябом, обычно добродушном и кротком лице Грынчарова появилось выражение упрямства и непримиримости — он чувствовал все время поддержку Кондарева в своем споре с Кесяковым.

— Он не помнит, как нас чуть не забили дубинами в Долни-Рыте?! Забыл толстенную палицу Тончоолу! — смеясь, говорил Бабаенев, указывая на Кондарева.-* Вот она, его логика!

— Не говорите мне про этих живоглотов! Набивают подушки банкнотами, а беднота вроде меня не может заработать на одну меру зерна, — возмущался Сана.

В дверях появился поручик Винаров, и в конторе наступила тишина.

— Господин комендант вызывает господ Кесякова и Генкова, чтобы сообщить им кое-что, — сказал он, отдавая честь.

— Не для того ли, чтобы подписать декларацию? — язвительно спросил Кондарев.

— Не знаю, господа, — пожав плечами, сказал поручик и удалился.

— Пока не вернется Янков, я не пойду, — заявил Генков.

— И я, — сказал Кесяков.

Страх, что их могут арестовать, был написан на лицах обоих. Вялость и усталость вдруг овладели всеми. Глядя через запыленные окна на празднично одетых горожан, Кондарев улавливал плохо скрываемое торжество городской буржуазии.

Сапожник Ташков ушел посмотреть, как идут дела в его мастерской; Сана, Шоп и Грынчаров отправились в клуб сообщить, что Янков уехал с депутацией. В конторе осталось несколько человек. Время приближалось к полудню.

Наконец уже после часа вернулся Янков, запыленный, потный. Он был мрачен, озабочен и раздражен. Опустившись на скамейку, он попросил стакан воды.

Его слушали в гробовом молчании. Точка зрения партии была именно такой, как он и ожидал. В состав депутации он был включен насильно, но не ехать с нею тоже было неразумно. С курьером, посланным из села Горни-Извор, он передал товарища^, чтоб они не поддерживали дружбашей. Депутацию обстреляли, и она вернулась, так и не добравшись до равнинных сел. Переворот удался, поскольку массы не поддержали ни земледельцев, ни участников переворота.

Кондарев с сожалением смотрел на этого человека, в котором сейчас шла внутренняя борьба: он сомневался в правильности того, за что сам ратовал со вчерашнего дня. Для Янкова массы — все, что угодно, но только не крестьяне. Было уже поздно и бессмысленно ему противоречить.

Во втором часу они разошлись. Музыка в саду уже не играла. Город притих в послеполуденной дремоте, и, как всегда, из многих домов доносились запахи еды. В корчме шумели пьяные, будто ничего особенного не произошло.

Кондарев вспомнил, что обещал Дусе пообедать с нею. Он расстался с Сотировым на площади, заглянул на минутку домой, предупредил, чтобы не ждали его к обеду, и прошел мимо клуба.

Клуб был закрыт, у входа стоял часовой. Возле примолкших мастерских медников и шорников дети играли в пятнашки. Кондарев остановился, пораженный безмятежной тишиной вокруг. Словно закрыт был не клуб сильной и многочисленной партии, а мучной склад. Где они — манифестанты с развевающимися красными знаменами, смелые, полные воодушевления мужчины? Зачем же он страдал, искал смысл своей жизни в этом движении, если оно не обладает ни смелостью, ни волей к действию? Восторги и надежды становятся глупой мечтой, если недостает сил…

Он вспомнил дождливое утро на фронте, когда был подавлен мятеж, сырые землянки, жидкую грязь перед входом, мелкий, как пыль, дождик, словно разбрызгиваемый гигантским пульверизатором, увидел себя сидящим на ящике с патронами: он принял в последний момент решение действовать вместе с солдатами… Вспомнил, как в роту нагрянул командир полка (тот самый Викилов, который теперь возглавил переворот в их городе) с ротными командирами и вооруженными ординарцами, вспомнил команду: «Строиться без оружия!», нерешительный шаг солдат, неохотно выполнявших приказ, и как понял тогда, что все потеряно. Люди есть люди. Ведь там были вооруженные мужчины, которые провели четыре года на войне! Человек избегает риска, только острая необходимость заставляет его идти на него, и в этом одна из причин того, что сильные мира сего водят его за нос. Он будет терпеть до тех пор, пока не почувствует ножа у горла, если у него есть дом и дети, если он любит, если в сознании его теплится какая-то эгоистическая надежда.

Да, будь он наивнее, его воображение парило бы, как птица в синем небе, и он бы не искал так мучительно доказательств человеческой слабости и эгоизма, чтобы найти средство против них. Это недоверие к человеку, которое так часто его огорчало, требовало фанатичной веры в идею и полное подчинение ей. И он придумал формулу тактики. Дилетантская забава! Чего стоит она теперь? Чтобы ее применить, люди так или иначе должны вступить в борьбу с сознанием, что она необходима, а здесь существует как раз обратное — ненависть к крестьянам, интеллигентские претензии и хныканье, страх перед крестьянской стихией и то же интеллигентское малодушие, которое рождает контрреволюцию во имя «духовных скрижалей» и Человека с большой буквы — глупости, которые он слышал от Ягодова, Сандева и компании. «Разграбят магазины, будут мародерствовать» — Петр Янков стал защитником священной частной собственности и общественного порядка!.. Каждый лавочник в городе рукоплещет товарищу Я нкову, потому-то он оказался в составе депутации, во главе с Александром Христакиевым, призванной заключить перемирие с крестьянами…

Ему хотелось громко рассмеяться, чтобы освободиться от своего сарказма, вернуться и взять этот комитет за горло. Но какая польза? Только новые ссоры. Для них он — авантюрист, отравленный ядом анархизма, а по мнению господина судебного следователя, еще и человек, который не представляет никого, кроме себя самого, и чье место не в рядах коммунистов. «Там вас не поймут» (Христакиеву все же нельзя отказать в известной прозорливости). Итак, получается, что он стоит на какой-то своей собственной позиции, которую не смеет изложить из страха перед нравственными принципами и литературными мечтаниями прошлого века, потому что предстал бы тогда перед всеми как чудовище или демон. Кондарев ускорил шаг, прислушиваясь к ленивой тишине старого квартала.

Дуса встретила его на лестнице, уже окончательно потеряв терпение. И когда он увидел ее овальное, приятно пополневшее и еще более похорошевшее лицо, вздернутые уголки губ, черный кушак, опоясывавший ее сильный, высокий стан, зеленоватый, как оливы, свет ее глаз, в груди его что-то словно бы растаяло; теплая волна подхватила его и унесла с собой, в сияющий простор. Он улыбнулся и, не обращая внимания на упреки, обнял ее за плечи, прикрытые тонкой вязаной кофточкой, упругие и белые, как снег, и вошел с нею в чистенькую кухоньку, затененную занавесками, где на столе его давно ждал обед.

Кавалеристы и добровольцы из К. прибыли в Выглевцы под командой ротмистра, поскольку он был самым старшим по чину. К вечеру в селе были арестованы все мужчины — родственники бежавших в горы мятежников и те, кто рыл окопы. Из дома выглевского учителя — главного виновника и организатора сопротивления — вытащили высокую смуглую девушку. Ее привели в общину, и там Балчев бил ее хлыстом. Она вздрагивала, как раненая птица, когда хлыст обвивался вокруг ее тела, и злобно щурила горящие ненавистью глаза. Балчев срезал ее чудесные косы и хлестнул ими ее по лицу — пускай отошлет их своему братцу в горы.

Арестованных били в общине дубинками. После второго удара избиваемый падал на пол, с воплями вскакивал на ноги, приседал на корточки, словно плясал рученицу. Били их сам Балчев, вахмистр Слатинов, толстяк доброволец Мандахура и какой-то солдат из равнинного села.