Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Кондарев вышел из околийского управления такой расстроенный, что когда увидел себя в зеркале, висевшем на двери галантерейного магазина, остановился, удивленный своим сердитым и мрачным видом. Слова Христакиева, словно пули, пущенные ему в спину, до сих пор звучали в ушах, а встреча с вооруженным Костадином еще сильнее распалила его ненависть к сторонникам фашистского переворота.

О типографии он и думать не хотел. Александр Христакиев еще вчера вечером приказал опечатать ее, чтобы по городу не расклеивали листовок и чтобы отнять у него последнюю возможность жить по-человечески. Предложенная декларация, которую Кондарев отказался подписать, и грубый тон Христакиева, без следа прежней вежливости, свидетельствовали о том, что отныне и впредь судебный следователь не будет выбирать средства. Кондарев знал, что, как только будет сломлено сопротивление крестьян, Христакиев примется за коммунистов, а тогда, обладая уже куда большей властью, он примет меры, чтобы раздавить его окончательно.

Предпринимать что-либо в городе против переворота было уже поздно. После вчерашнего нападения крестьян настроение горожан переменилось в пользу военных — теперь они представлялись спасителями. Направляясь в контору Янкова, Кондарев читал на лицах прохожих облегчение после тревожной ночи и готовность спокойно провести хороший воскресный день. Многие шли в городской сад послушать музыку; женщины, выйдя на улицу, обменивались новостями; кофейни были переполнены. По городу сновали конные патрули и мобилизованные блокари, но на смену вчерашней смуте пришли успокоенность и удовлетворение. Колокола звонили торжественнее обычного, одна за другой с грохотом поднимались железные жалюзи магазинов, и залитая солнцем главная улица принимала свой обычный идиллический воскресный вид: полуоткрытые корчмы и лавки, украшенные висящей на раскрытых ставнях обувью, керосиновыми лампами, всевозможными веревками и паламарками.

Кондарев встречал нарядных барышень и молодых людей, нимало не интересовавшихся переворотом, ремесленников, торговцев, разного рода мелких собственников. Некоторые из них возвращались из церкви. Они, как на Пасху, поздравляли друг друга, обрадованные тем, что наконец земледельцев сбросили и власть теперь в надежных руках военных. В Тырнове все было спокойно, в Софии новое правительство было одобрено царем. И в самом деле, хотя движение поездов было нарушено, а в селах тут и там вспыхивали мятежи, но, слава богу, ни один город не был в руках мужичья, так что со всем этим покончено и никогда уже не вернется ненавистный дружбашский режим.

Непоколебимое равнодушие к перевороту у многих бедняков и ремесленников, которые открывали свои лавчонки, убежденные в том, что ничто не в состоянии изменить их судьбу, вызывало у Кондарева озлобление и мучительное чувство беспомощности и одиночества. Кто он, в сущности? Романтичный интеллигент, неспособный понять и принять окружающую действительность, потому что воображение рисовало куда более сложным и общественный механизм и самого человека? Сектант и фанатик, провинциальный дилетант-теоретик будущего общества, не умнее Анастасия Сирова!

Ну что это за идиллия, что это за люди, испокон века погрязшие в политической слепоте и невежестве, если для них не стоило и ломаного гроша все, что происходило за порогом их лавчонки или дома, если это не представляло непосредственного интереса для их кошелька! Россия для них была далека. После войны большинство их жаждало общественного спокойствия, и даже те, кто посещал партийный клуб, не представляли себе, что будущая революция может помешать им вести торговлю, вкладывать всю энергию и предприимчивость в собственные мастерские. А не сомневается ли он в революционной готовности местного комитета и большей части членов партии? Переворот и вчерашние споры в конторе Янкова убедили его, что и сама партия еще не подготовлена к революции. Эти споры напоминали ему непрерывное хождение по кругу рабочей лошади, вращающей колесо при поливке садов… Они все вертелись вокруг одного и того же, да и сам он вертелся в кругу пустых теорий и глупых надежд. «Дружбаши отняли у нас голоса. Они еще отменят оставшиеся у нас мандаты. Партия заинтересована в том, чтобы сельская и городская буржуазия выклевывали друг другу глаза. Массы их не поддержат.

Со вчерашнего утра до трех часов дня это колесо перемалывало приятнейшие надежды, рассуждало и скрипело от злорадства, вращаемое самим Янковым в его конторе, затем в клубе и, наконец, в квартире Янкова, где после обеда собрался весь комитет. Люди, приходившие узнать, что происходит, уходили успокоенными. Кто мог допустить, что эти офицерики, над которыми потешались мальчишки, совершат переворот? А разве сам он не посмеивался над Корфонозовым и его Военной лигой? Ну а массы? Массами оказались только крестьяне…

Выстрелы и крики в Беженской слободе заставили членов комитета испуганно выскочить из столовой в гостиную. Жена Янкова выбежала из дома, чтобы забрать детей с немощеной улицы, поросшей травой и репейниками. Его маленькая дочка Роза упала с пронзительным криком у входной двери. Семилетний Карло, сбитый с ног бежавшим солдатом, плакал возле кирпичной ограды. Кондарев первым увидел наступавших крестьян и солдат, в сопровождении верзилы-фельдфебеля с пулеметом на спине…

Кондарев считал, что даже самый слабый удар со стороны города привел бы в замешательство застигнутых врасплох военных и помог бы крестьянам занять город. Но когда он потребовал поднять по тревоге боевые звенья (потом оказалось, что эти звенья существовали только на бумаге), чтобы ударить по военным, Янков и члены комитета затащили его во двор, заперли на замок ворота, назвали его сумасшедшим, угрожали ему. «Хочешь, чтобы мы помогали им грабить магазины, захватить город? Мы не имеем права предпринимать какие-либо шаги на свой страх и риск! Мы приняли решение — ждать директив». А разве в восемнадцатом году не произошло то же самое? Ведь как было тогда: апрельские выборы, вражда между городом и деревней, разжигаемая самими земледельцами, вся предыдущая тактика, скованная формулировкой о чистоте партии и самостоятельной ее борьбе, достаточно объясняла все. Петр Янков был проводником такой политики. Кондарев терпеть не мог его словесной расточительности, его самонадеянности и претензий на непогрешимость в оценках. От него разило чем-то уже ушедшим, романтикой швейцарских студентов — социалистов, которые собственными глазами видели Ленина, но совершенно не понимали его тактики…

Вдруг Кондарев заметил на противоположной стороне улицы Янкова. Он шел неуклюжей походкой, опустив голову. Из карманов поношенного черного костюма, как всегда, торчали газеты и книга. Его сопровождал высокий поручик (это был Винаров), а за ними, стуча сапогами, следовал старший жандарм.

Кондарев перешел на другую сторону улицы. Янков заметил его только тогда, когда он остановился перед ним. В его черных глазах появилось раздражение.

— Ничего не происходит, — ответил он, нахмурившись, на немой вопрос Кондарева. — Меня вызывают в околийское управление для разговора по телефону. Иди ко мне в контору.

Янков взглянул на офицера и зашагал дальше по затененному тротуару, провожаемый взглядами прохожих.

В его конторе было полно возбужденных, взволнованных людей. На письменных столах стояли чашки — видно, недавно здесь пили чай и кофе, и содержатель кофейни еще не успел унести их. Довольно просторное, светлое помещение с портретами Маркса, Розы Люксембург и Карла Л ибкнехта на стенах тонуло в густой паутине синеватого табачного дыма.

Кондарев разглядел черную кепку Саны (Сана сидел спиной к двери), напряженное выражение лица Тодора Генкова, поблекшее от бессонницы и тревоги (он был подавлен не столько самим переворотом, сколько неизвестностью перед будущим: только было его адвокатские дела пошли так хорошо, и вот на тебе — переворот); полную глупого достоинства позу Ташкова (а этот напускал на себя озабоченно-важный вид, хотя, в сущности, думал только о своей обувной мастерской, где и сейчас за закрытыми ставнями стучали молотками два или три подмастерья); тощего, самоуверенного Кесякова, который нервно размахивал руками, разговаривая с учителем Грынчаровым, пришедшим сюда с Дако, Шопом и еще двумя молодыми дубильщиками. В глазах всех Кондарев прочитал смутное ожидание и страх: вдруг произойдет что-то такое, чего они так не хотят?

— Для нас единый фронт был только агитационным лозунгом. Мы ждали, что крестьяне окончательно разорятся и тогда — создали бы единый фронт… Как бы не так! Буржуазия схватилась за саблю! — кричал Грынчаров.

Стоя за средним столом, Кесяков, стукнув своим костлявым кулаком, крикнул ему в ответ:

— Ты не понимаешь главного! Что ты плетешь, парень?

— Он не понял, что единый фронт не означал коалиции… Подождите, вот вернется Янков, и вы увидите, что точка зрения там, наверху, такая же, — сказал Генков.