Темный ангел - Салли Боумен

Доброе лицо Розы сразу же просияло. Она всегда любила Констанцу и, наверное, искренне поверила в великодушие предложения. Она с готовностью приняла его. Я испытала жалость к ней и злость на Констанцу. В светском смысле слова моя крестная мать была безжалостна: я знала, что в баре «Гарри» Констанца найдет какой-нибудь предлог, и Розу безжалостно оставят за кормой.

Френк Джерард тоже заметил этот обмен взглядами между Констанцей и Виккерсом. Я увидела, как он подошел к своей матери и тихо заговорил с ней.

– Нет-нет, – зачастила Роза. – Я прекрасно себя чувствую и совсем не устала. Бар «Гарри»! Я там никогда не была. Спасибо, Констанца.

Френк Джерард коротко переговорил со своим братом, отведя его в сторону. Брат взял Розу под руку. Группа снялась с места. Только мы с Джерардом остались около церкви; разрыв между нами и контингентом любителей итальянской кухни расширялся.

Френк Джерард, нахмурившись, посмотрел им вслед и, похоже, был готов незамедлительно принять решение. К моему удивлению, едва я было двинулась за ними, он перехватил меня за руку. Он сказал:

– Нам не стоит присоединяться к ним.

– Я просто подумала…

– Я знаю, что вы подумали. С Розой все будет в порядке. Даниель присмотрит за ней. Не хотите ли выпить? Тут есть поблизости неплохое местечко.

Вряд ли он ждал от меня ответа. По-прежнему держа меня за руку, он устремился по узкой улочке. Мы быстро миновали лабиринт проходов и тупиков, повернув под арку, мы пересекли мост. Никто из нас не обронил ни слова. Наконец мы добрались до маленького кафе в каком-то дворе. Оно было затенено кроной магнолии, из пасти каменного льва текла струйка воды, брызгами разбиваясь в каменной чаше. Мы оказались тут единственными.

– Я нашел это место в первый же раз, как оказался в Венеции. Вам нравится?

Он был до странности обеспокоен тем, что я скажу.

– Очень нравится. Тут просто прекрасно.

Он улыбнулся, когда я это сказала, и его лицо преобразилось, озарившись заразительным озорным весельем.

– Значит, бар «Гарри» вам не нравится? – сказала я, когда он пододвинул мне стул.

– Нет. Я не люблю бар «Гарри», – ответил он. – Это единственное место в Венеции, в котором я стараюсь не бывать ни при каких условиях.

Моя попытка завязать разговор скорее всего оказалась не самой удачной. Френк Джерард отвечал механически, и у меня создалось впечатление, что его не интересуют ни мои вопросы, ни его ответы. Похоже, он присматривался ко мне, я чувствовала, что он не сводит глаз с моего лица. Кроме того, им владело какое-то странное напряжение. Время от времени, когда он отводил глаза, я украдкой бросала на него взгляд.

Когда принесли кампари, ободки стаканов были покрыты сахарной пудрой: это я запомнила. Напиток имел цвет жидкого рубина. На внешней стенке стаканов блестели капельки влаги, и я не отрывала от них глаз, пока мы разговаривали. Я была застенчива – результат того, что Констанца старалась господствовать в любой ситуации. Я не умела вести разговор, чувствовала себя неловко. Я никогда раньше не оставалась наедине с Френком Джерардом и поймала себя на том, что побаиваюсь его.

Мне было тогда двадцать пять лет. Френку Джерарду – двадцать семь или восемь. Он был очень высок и при таком росте худ. У него было узкое, сосредоточенное лицо, очень черные волосы, пряди которых падали ему на лоб, и глаза такого темно-карего цвета, что тоже казались черными. Как и положено ученым, у него была привычка за всем наблюдать; таков же он, подумала я, и по складу характера. Его взгляд сначала был полон внимания, а потом нетерпения, и он почти ничего не упускал из поля зрения. Я знала, что он очень умен, и раньше считала его высокомерным.

В тот день я усомнилась в вердикте. Хотя он столь стремительно увлек меня за собой, он казался столь же неуверенным, как и я. Наш разговор напоминал матч между двумя спотыкающимися игроками: серия подач то и дело утыкалась в невидимую сетку. Мои ответы с каждой секундой становились все глупее. Ненавидя себя и страстно желая обладать даром Констанцы взрываться градом фейерверков умных словес, я чувствовала, что беспомощно тону в односложных ответах. И в эту минуту, глянув в сторону, он повернулся ко мне. Он сделал это так стремительно, что я не успела отвести взгляда. Наши глаза встретились.

Вот тогда, наверно, я в первый раз и увидела его по-настоящему. И глаз отвести я уж больше не могла – похоже, как и он. Вроде он произнес мое имя и прервался. Его рука, которая лежала на столе рядом с моей, непроизвольно дернулась и застыла на месте. На лице его не было ни следа скуки или поглощенности другими заботами, равнодушия или враждебности: это смутило меня. Выражение его сначала было полно напряженности, потом неожиданной радости, а потом он посерьезнел. Кажется, он ждал, чтобы я заговорила; когда я продолжала молчать, то увидела, что его лицо изменилось.

Есть такое выражение: «читать по лицу». Загадочный процесс. Когда мы читаем таким образом, какой грамматикой пользуемся, какие предложения складываем? Черты его лица не изменились, он больше не говорил и не шевелился; и, тем не менее я видела, как изменилось его лицо. Какая-то печаль во взгляде; переход от собранности к грусти, а затем попытка скрыть ее напускным оживлением. Все это мне стало ясно за одну-две секунды; после этого он заговорил.

Я чувствовала, что он был готов заговорить об одном, но передумал и перешел к другой теме. Не помню сейчас, чему она была посвящена. Это неважно. Он говорил, чтобы говорить, чтобы поставить барьер из слов между мной и своими мыслями. Когда он заговорил, я стала слушать – не то, что он говорил, а его голос.

Сначала его голос очень напоминал манеру Розы. Его мать по рождению была католичкой, но ее семья принадлежала к боковой ветви незначительного аристократического рода из южной Германии. Ее отец, потеряв деньги и свои владения, в конце первой мировой войны эмигрировал в Америку и перевез туда свою семью. Здесь к нему пришла удача, и он смог скопить состояние. Роза, его единственная обожаемая дочь, получила строгое образование в закрытой католической школе для девочек, и, едва только ей минуло восемнадцать, вышла замуж за Макса Джерарда, тоже в свое время покинувшего Германию, уроженца Лейпцига и – к ужасу ее родителей – еврея.

Роза, со свойственной ей неукротимой решимостью, перешла в религию своего мужа, стала увлекаться политикой и унаследовала кучу денег. Дома она говорила по-немецки; этим же языком она пользовалась и в роли жены. Определить в точности, что она собой представляет, было невозможно. Она не имела определяющих признаков национальности, класса, расы или религии. Она была, как она сама с юмором говорила, гибридом – и это смешение самых разных влияний чувствовалось и в ее голосе.