Темный ангел - Салли Боумен

Я составляла длинные, испятнанные кляксами послания: я писала своей внучатой тете Мод, моим дядьям, крестному отцу Векстону, Дженне; дважды в неделю, без пропусков, я писала своему другу Францу Якобу.

Моя семья отличалась великодушием: я регулярно получала толстые конверты с ответами. Каждое утро Констанца приносила приходящие мне письма и, как подарок, клала за завтраком рядом с тарелкой. Каждый день, отправляясь прогуливать Берти, мы опускали мои письма в аккуратный медный ящик в холле.

Тетя Мод, все еще слишком больная, чтобы писать самой, диктовала письма новой секретарше, рассказывая мне об отчаянных схватках в небе над Лондоном, о заградительных аэростатах в Гайд-парке и – в очень грубых выражениях – то, что она могла бы сказать фон Риббентропу, представься ей такая возможность. Стини писал о новой вилле Конрада Виккерса на Капри, потом из Швейцарии, где он предпочел остаться – «веселый трус», называл он себя, – во время войны. Дядя Фредди рассказывал мне о дежурствах в пожарной команде и как во время налетов он пишет свои детективные романы. Векстон, чьи дела носили более секретный характер – что-то связанное с кодами и расшифровкой, как я думаю, – сообщал о карточной системе.

– Он точно шпион, – сказала Констанца, читая одно из таких писем: я бы сказала, что даже тогда она недолюбливала Векстона.

Дженна, которой мои родители оставили немного денег, нанялась экономкой и домоправительницей к ушедшему на покой церковнику на севере Англии. Ее муж не поехал с ней, что меня не удивило. Даже в Винтеркомбе они никогда не разговаривали, я как-то даже забыла, что они женаты.

Констанца, когда я упомянула об этом, была резка и отрывиста.

– Хеннеси? – сказала она. – Этот ужасный тип? Слава Богу, что она от него избавилась. Он был туп и безбожно пил. Ты знаешь, он бил ее, часто и жестоко! Она ходила с синяками. Ты как раз родилась – и тогда Дженна вернулась к вам в дом. – Она нахмурилась. – Твоя мать держала и Хеннеси. Я никак не могла понять почему. Я предполагаю, что она испытывала к нему что-то вроде жалости.

Я писала ответ Дженне, когда она мне рассказала об этом. Я уронила ручку от удивления. Прошло добрых десять минут, прежде чем я собралась и снова стала писать. Хеннеси, который растапливал котел, был туп. Он пил. У моей Дженны был подбит глаз. Мужчина может ударить женщину. Весь мир встал дыбом у меня перед глазами. В первом же письме к тете Мод я сообщила об этом потрясающем открытии относительно Дженны и ее мужа. Она мне немедленно ответила.

«Нет, я не знала относительно Дженны, – написала Мод. – И даже знай, не стала бы обсуждать. Я презираю сплетни! Такие вещи, Виктория, за пределами понимания. О них не упоминают в нормальном разговоре. И поскольку источником этих сведений является твоя крестная мать, их надо воспринимать с большой долей сомнения! Твоя крестная мать всегда была очень изобретательна в своих россказнях».

Хотя я обожала тетю Мод, я ей не поверила. Она любила посплетничать, так что эта часть ее письма была неправдой. Отбросила я и остальное. Мне нравились рассказы Констанцы, и я им верила.

К тому времени Констанца стала моей союзницей. Она пыталась вести себя так, словно мы с ней однолетки, две девчонки, у которых есть свои тайны, скрываемые от этого занудного мира взрослых. «А теперь, – могла сказать она, – я собираюсь оставить тебя в офисе с Пруди. Она только рычит, но не кусается – и не позволяй, чтобы она тобой командовала». Или, по возвращении в квартиру, она становилась свидетельницей, как одна из несчастных, быстро менявшихся гувернанток пытается заниматься со мной. «На сегодня с уроками все», – объявляла Констанца и тащила меня на ленч в шикарный ресторан или увозила куда-то на природу в загородный дом, который сейчас декорировала. Она была решительно настроена против школы, не обращала внимания на уроки и лишь щелкала пальцами, когда заходила речь об обязательствах дисциплины и порядка. Одну из моих лучших гувернанток, строгую даму из Бостона, которая вызывала у меня дрожь, она уволила из-за большой бородавки на подбородке. Другой преподаватель, на этот раз мужчина, молодой и симпатичный, который, казалось, пользовался ее благоволением и должен был выдержать, тоже был изгнан в свое время, хотя мне он нравился.

Его увольнение было связано с бурной сценой. С другого конца квартиры я слышала гневные голоса, а потом грохот захлопнувшейся двери. Констанца отмахивалась от всех попыток выяснить причину его увольнения. Она сказала, что ей не понравились его галстуки, и назвала его занудой.

Мы с Констанцей выступали воедино против диктата всего мира, взрослого, взывающего к ответственности скучного мира: неужели хоть какой-то ребенок может выбрать зубрежку латинских глаголов, когда его соблазняют блинами с икрой в «Русской чайной»? Какой смысл сражаться с неподдающейся алгеброй, когда я могу вместе с Констанцей пойти в пещеру Аладдина на Пятьдесят седьмой улице? Констанца неудержимо влекла меня к себе склонностью к анархии.

Но она была близка мне и в другом смысле, что еще больше усиливало мою очарованность ею. Хотя Констанца часто вела себя, как моя ровесница, и мы обе превращались в детей, порой она давала понять, что мне столько же лет, сколько и ей, и обе мы взрослые. В первый же раз, когда я увидела ее за работой, она стала консультироваться со мной – и, похоже, прислушалась к моему мнению. «Как ты думаешь, какой оттенок желтого лучше? – могла она сказать, держа два куска ткани. Я инстинктивно выбирала один из них, и Констанца одобрительно кивала: – Глаз у тебя есть. Отлично».

Раньше за мной не признавалось никаких талантов, и я была польщена. Мне также льстило внимание Констанцы, когда я что-то доверительно рассказывала ей. Если я задавала вопрос, она давала прямой ответ, словно я была не ребенком, а взрослой женщиной.

Моя тетя Мод не любит ее? Это можно легко понять: в свое время тетя Мод была влюблена в человека, который стал мужем Констанцы. Как его звали? Ах да, Монтегю Штерн. Где он сейчас? Он живет один где-то в Коннектикуте. Почему расстались? Потому что он хотел детей, а Констанца не могла их иметь. Молилась ли она, чтобы у нее был ребенок? Да, молилась, но по-своему: она вымолила себе ребенка – и вот он сейчас с ней, со своей крестной матерью.

В то время до меня плохо доходили ее объяснения. Тем не менее я принимала их. Они убеждали меня. Они говорили мне то, что я хотела услышать.

Поскольку Констанца была так откровенна со мной, я отвечала ей взаимностью. Я открывала ей свое сердце. Спустя короткое время после моего прибытия в Нью-Йорк я поведала ей едва ли не самое важное. Я рассказала ей о моем большом друге Франце Якобе, и Констанца стала мне помогать в розысках Франца.