Темный ангел - Салли Боумен

– Работать! – говорила Констанца. – Мы должны работать вдвое больше, Виктория.

Таким образом Констанца пыталась бороться с любого вида неприятностями. Работа, учила она меня, это лучшая терапия.

В это лето страстный любитель водки Игорь получил отказ от дома, и всем попыткам дать мне образование был положен конец.

Европа по-прежнему оставалась недоступна.

– Тебе придется подождать, – сказала Констанца. – После войны мы туда съездим.

Констанца пребывала в состоянии лихорадочного возбуждения, даже присутствие рядом Бобси и Бика не могло успокоить ее. «Работать!» – восклицала она, видя, как Берти тяжело дышит, устроившись в тени, и мы занимались делами. В то лето Констанца от всей души стала посвящать меня в тайны своего искусства.

Кое в чем я уже разбиралась. Я слушала разговоры Констанцы. Я жалась по уголкам выставочных залов. Я доставляла послания и выполняла мелкие поручения. Она советовалась со мной по поводу расцветки отрезов шелка. Теперь мне было позволено готовить образцы. Я уже умела – и Констанца говорила, что у меня верный глаз – одним взглядом оценить размеры комнаты и начала кое-что понимать в пропорциях, но пока я оставалась только послушницей, и лишь в это лето, последнее лето войны, Констанца допустила меня к обрядам в своем храме.

В начале этого года ей поручили сделать интерьер огромного и очень красивого дома со своим частным пляжем. При жесткой конкуренции Констанца выиграла этот заказ. Одержав победу, она перестала испытывать к нему интерес, как нередко случалось. Теперь его пришлось оживить. «Дом надежды», – говорила Констанца; она сказала, что, если мы будем работать тут не покладая рук, у нас не останется времени для печали.

Мы приезжали туда каждый день только вдвоем. У Констанцы был тогда «Мерседес», который она гоняла на большой скорости, вызывая у меня опасения. Каждый день Берти залезал на огромное заднее сиденье и располагался на нем. Констанца надевала темные очки. Ее взъерошенные волосы, которые, как мне казалось, должны были носить египтянки, развевались на ветру; у Берти трепетали уши. Когда мы приезжали, Берти находил себе прибежище в большом прохладном, с каменными плитами холле, а мы с Констанцей принимались за работу. Объемы, свет, цвета, пропорции, формы: Констанца уверенно вводила меня в курс дела. Я считала, что гостиная получилась великолепно. «Присмотрись к ней еще раз», – настаивала Констанца, и я начинала убеждаться, что размеры оценены не лучшим образом.

– Эти двери – слишком высокие и плохо смотрятся, – говорила Констанца. – А окна выполнены не в том стиле, который соответствует времени. Видишь?

Да, я начинала видеть. А через несколько недель, когда явились рабочие, я видела еще больше. Наконец я поняла, что хочу стать декоратором. И пришло это ко мне в «доме надежды».

Я присматривалась к грудам вельвета, к текучести шелков, цвета которых мне демонстрировала Констанца. Она учила меня, что эти цвета, подобно правде, не являются истиной в конечной инстанции, а лишь переливами цвета и света. Цвета менялись в зависимости от освещения, текстуры, расположения.

– Вот возьми этот кусок ткани. Ты говоришь, что он зеленый? Чистый ярко-зеленый, как изумруд? Приложи его к белому, может, он таким и останется, но попробуй его в сочетании с черным, сливовым, или с кобальтом, или с абрикосовым. Видишь, как он меняет оттенки? Хочешь желтый? Какой именно желтый? Лимонный? Охряный? Шафрановый? Зеленовато-желтый? Какой захочешь, такой я тебе и дам, но он будет переливаться, меняться в потоке света. Не доверяй только глазу, не поддавайся фокусам своего зрения!

Констанца показывала мне, что такое объемы и пропорции: оценивая их, она искала в них новое измерение. Нам все было подвластно: большая холодная комната становилась теплой и уютной, закрытое пространство распахивалось. Пусть даже помещение плохо спланировано, но его можно поднять, опустить, разделить, перегородить – любое пространство может быть преобразовано усилиями декоратора. Декоратор подчиняет себе пространство. «Посмотри, – говорила она, – какие безобразные углы в этой комнате. Дайте мне свет, дайте цвета, дайте деньги – и я сделаю тут царство симметрии. Из угловатой непропорциональности я вытащу вам палаццо, я вдвое увеличу кубатуру!»

То было лето, когда я постигала тайны волшебства, я училась обманывать: Констанца, эта изобретательная рассказчица, была прирожденным декоратором, и она терпеливо и старательно учила меня.

Все лето мы провели в «доме надежды». И именно там, на длинной веранде, выходящей на море, в доме, где я никогда больше не бывала, Констанца наконец изложила мне свою версию того, что произошло на моих крестинах.

Она стала рассказывать сама, я ее не побуждала. Вопросов я не задавала. Повествование ее родилось из теплой тишины летнего дня, из солоноватого ветерка с океана и, может, из-за браслета, который я нацепила на руку в тот день. Браслет-змейка, подарок к моим крестинам. Он прибыл в Нью-Йорк вместе с книгами моих родителей. Констанце нравилось, когда я носила его даже днем.

– Ах, Винтеркомб, – сказала она. Она повернулась ко мне и коснулась моей кисти. С грустным сожалением она посмотрела на меня. – Какая ты сегодня хорошенькая. Ты растешь. Скоро ты станешь женщиной и обгонишь меня. И я тебе уже больше не буду нужна, твоя маленькая крестная мать.

И затем, не убирая своих тонких пальцев и не отводя глаз от водной глади, она объяснила, как и почему ее изгнали из Винтеркомба.

Я была разочарована. Без сомнения, я ожидала драматического повествования: какое-то древнее соперничество, ошибочное признание, незаконнорожденный ребенок, скрываемая любовная история. Выяснилось, что ничего подобного не существовало. Все дело было в деньгах.

– Деньги, – вздохнула Констанца. – Так часто бывает. Ты уже достаточно взрослая, чтобы знать это. Я забыла детали, но твои родители взяли в долг, боюсь, что одалживали они у моего мужа. Во многих смыслах, Виктория, он был прекрасным человеком, но вряд ли стоило быть у него в долгу. Произошла ссора. Разрыв. С обеих сторон были сказаны непростительные слова. Я же принадлежала и к тому, и к другому лагерю. Оглядываясь назад, я вижу, как это было грустно. Твой отец был мне братом. Я очень любила его. По-своему я любила и Монтегю. Впрочем, ладно, это случилось давным-давно. Хотя даже сейчас я скучаю по Винтеркомбу… Впрочем, темнеет. Берти устал. Поехали? На обратном пути можем позвонить Ван Дайнемам.

Через несколько дней мы с Констанцей вернулись в Нью-Йорк. Стоял конец сентября: война кончилась. Я написала последнее письмо Францу Якобу. Я думала о любви и как ее узнать, когда она приходит. Я размышляла, какая она бывает и как по-разному любишь друга, брата и мужа.