Темный ангел - Салли Боумен

Думала я и о смерти. За месяц до конца войны я окончательно потеряла Франца Якоба, а также потеряла свою тетю Мод. Ее настиг последний удар, когда она сидела в кресле в своей некогда знаменитой гостиной. Я так и не увидела ее больше. Похоже, мы с Мод сказали друг другу последнее «прости» семь лет назад. Вот и все – и не надо больше писем.

«Печали могут идти на тебя батальонами» – это было одно из любимых выражений Констанцы. Берти тоже уходил от нас. Его состояние ухудшалось с каждым днем, он отказывал, как старые часы. С каждым днем он двигался все медленнее, все меньше. Он кашлял, когда двигался, покачивался на ходу, и в глазах его застыла печаль: думаю, он сам понимал, что с ним делается.

Мы не могли заставить его приободриться. Констанца кормила его цыплятами и кусочками его любимой рыбы. Она пыталась кормить его с рук, но Берти смотрел на нее с немой укоризной, а потом отворачивал тяжелую голову. Я думаю, он понимал, что умирает – это бывает у животных, – и хотел вести себя с достоинством, чтобы никто при сем не присутствовал. Дикие животные, понимая, что приходит смерть, находят укромное место, нору, яму в зарослях. Берти жил в нью-йоркской квартире. Он начал искать себе убежище в ее отдаленных углах, он тяжело, с хрипом дышал, и мы видели, как бьется у него сердце.

Констанца не находила себе места. Она вызывала одного ветеринара за другим. Она отменила все встречи. Она не давала приемов. Когда стало ясно, что Берти теряет сознание, она не отходила от него.

В среду Берти поднялся со своего места в углу. Он потянулся, поднял огромную голову и понюхал воздух. Затем он заковылял к дверям.

– Он хочет выйти! Виктория, смотри! Он просится наружу! О, должно быть, ему стало лучше, ты не думаешь?

Мы вывели его. Стоял теплый осенний вечер. Мы пошли по Пятой авеню, в парк, путь прокладывал Берти. Он рассматривал водопад, присматривался к его уступам, не отрывал взгляд от своих любимых вертикальных струй.

Понюхав воздух, он повернул к дому. Уверяю вас, во всем его облике чувствовалось неподдельное благородство, как и говорила Констанца. Берти прощался с запахами Центрального парка. Ему их больше не обонять.

Когда мы вернулись в квартиру, он нашел себе новое место, под диваном за ширмой, откуда ему было видно кресло. Прекрасное уединенное место: Берти лег. Он погрузился в сон. Он начал похрапывать. Лапы его дергались и поскребывали по полу.

Едва только проснувшись на следующее утро, я поняла, что он мертв. Было очень рано, и до меня доносились рыдания Констанцы.

Когда я вошла, Берти лежал, положив голову на лапы. Бока у него не вздымались и не опадали. Его огромный хвост, который одним движением мог смахнуть весь фарфор с чайного столика, был поджат. Констанца лежала на полу рядом с ним. Она не спала ночью и была в одежде. Она обнимала Берти за шею. Ее маленькие, унизанные драгоценностями пальцы тонули в его шерсти. Она больше не плакала и не шевелилась. Она оставалась в таком положении, и если бы Констанца оставила по себе только одно воспоминание, то вот это: как моя крестная мать прощалась со своей последней и самой лучшей собакой.

Те, кто обвинял ее, были не правы. Винни была не права; Мод была не права; да и я не всегда оказывалась права. Может, ей была свойственна неверность и, конечно, несправедливость. Те, кто не любил Констанцу, замечали только часть ее личности, но они не оценивали ее целиком. Скажем так: они не разбирались в собаках.

Берти устроили торжественные похороны. Он был погребен на кладбище домашних животных. Надгробие было заказано оранжерейному молодому человеку, который обрел себе имя оформлением балетных постановок. Оранжерейный молодой человек принял предложение с воодушевлением, но затем полностью погрузился в свою постановку. Констанца вышла из себя: она сказала, что эта глыба плохо обработанного камня – оскорбление памяти Берти. Скульптор, содрогаясь, ответил, что она не доросла до его замысла.

Констанца осталась верна своему обещанию. Она так и не завела другой собаки. Смерть Берти ввергла ее в состояние черной депрессии: она не покидала дома, не работала, почти не ела. Как-то, вернувшись из мастерской, я нашла ее безутешно плачущей.

Она сказала, что в комнату залетела птичка. Сквозь рыдания она сказала, что слышала биение ее крыльев. Птичка попалась в ловушку. От этого у нее разболелась голова.

Чтобы успокоить ее, я осмотрела всю комнату. Мне пришлось отодвигать ширмы, заглядывать под столы и кресла, передвигать вазы с цветами, перемещать каждый из сотни предметов. Тут, конечно, не оказалось никакой птички, но в итоге, чтобы умиротворить ее, пришлось сделать вид, что птичка найдена. Я сложила ладони ковшиком, открыла окно и сказала Констанце, что птичка улетела. Похоже, это помогло ей прийти в себя.

Примерно дня через три произошло нечто экстраординарное.

Я была в мастерской Констанцы, по-прежнему пытаясь возместить ее отсутствие. На меня обрушивались заказы и указания. Необходимо было принимать решения, а взять их на себя могла только Констанца. Одно из них имело отношение к Розе Джерард, которая после краткого затишья снова прорезалась: она настоятельно требовала для себя синюю спальню. Затем она передумала: нет, розовая или голубоватая будет лучше. Подобные же перемены было предложено произвести и во всех остальных комнатах огромного дома, в комнатах, для которых уже была тщательно выверена и составлена цветовая гамма.

В тот день Роза Джерард уцепилась за идею о синей раскраске для основной спальни, но никак не могла решить, какой из двух отрезов ткани лучше всего подойдет для портьер. Понимая, что, если откладывать решение и дальше, эти два куска превратятся в пятьдесят, я решила поговорить с ней; я сказала, что узнаю мнение Констанцы у нее дома.

Я добралась до верхней части Манхэттена, держа под мышкой два рулона ткани. Я влетела в холл. Торопливо поднялась на лифте. Я ворвалась в зеркальную прихожую и остановилась.

Здесь, по всей видимости, только что попрощавшись с сияющей Констанцей, стоял высокий пожилой джентльмен. Судя по его одежде и осанке, я подумала, что это один из бывших аристократов, которых привечала Констанца. Очередной румын или русский. Он явно выглядел иностранцем: покрой его костюма был моден лет тридцать назад.

Он был высок и держался подчеркнуто прямо; у него были резкие черты лица и тонкие каштановые волосы. На нем был черный пиджак и черное пальто с каракулевым воротником. В одной руке он держал фетровую шляпу, а в другой – тросточку с серебряным набалдашником.

Я остановилась. Он тоже остановился. Мы уставились друг на друга. Я заметила среди наших бесчисленных отражений, что Констанца двинулась к нам. Она ничего не сказала, только сделала легкий стремительный жест.