Темный ангел - Салли Боумен

Теперь-то я знала, что его реакция была гораздо более сложной, чем мне тогда показалось, что тут было место и ревности и что его гнев был направлен не только против Виккерса. Тогда я этого не понимала. Смущенная и растерянная, чувствуя, как я теряю что-то важное, чего я еще не могла определить, я сделала шаг вперед. Я назвала его по имени. Кажется, я отдернула руку. Речное такси приближалось. Френк Джерард повернулся ко мне.

– Сколько вам лет? – спросил он.

Когда я ответила, что двадцать пять, он промолчал. Я и так знала, что он подумал. В двадцать пять лет я должна быть достаточно взрослой, чтобы самой выносить суждения.

«Вырастайте», – он мог сказать это слово. Вместо того он вежливо, но холодно проронил: «Прощайте». Я могла бы сказать ему тогда и через несколько лет решилась: я стараюсь. Но трудно становиться взрослой, тяжело высвобождаться. Констанца любила меня как ребенка, Констанце хотелось, чтобы я оставалась ребенком.

– Перестань расти, – могла она сказать мне, когда я вытянулась до пяти футов и десяти дюймов, после чего, слава Богу, расти перестала.

– Не расти так быстро, – полунасмешливо, полусерьезно могла она кричать мне, а я, отчаянно стараясь ублажить ее, была готова это сделать, если бы могла.

– Ох, ты делаешь меня прямо лилипуткой, – могла пожаловаться она. – Это ужасно!

– Ты довольно высока для своих лет. – Это было едва ли не первое, что она сказала мне в тот день, когда я впервые оказалась в Нью-Йорке.

Мы стояли в том зеркальном холле, глядя на наши отражения, пока Дженна молча ждала рядом. Несколько дней я провела на океанском лайнере. В первый раз в жизни я оказалась в лифте. Я все еще чувствовала, как все вокруг меня движется, ковер под ногами ходил волнами.

– Сколько Викторий ты видишь? – сказала моя новообретенная крестная мать. Она улыбнулась. – И сколько Констанций?

Я сосчитала шесть. Пересчитала и обнаружила уже восемь. Констанца покачала головой. Она сказала, что их количество бесконечно. «Ты довольно высока для своих лет», – сказала она. Я посмотрела на наши отражения. В свои восемь лет я уже достигала до плеча своей крестной матери. Она была тоненькая и превосходно сложена. Я еще подумала, почему рост может быть причиной для огорчения. Но в ее голосе были нотки сожаления. Она взяла меня за руку и из холла провела в огромную гостиную. Из ее окон я видела верхушки крон. Я подумала: мы как в гнезде на верхушке дерева. Гнездо покачивалось под ногами.

– Ты должна познакомиться с Мэтти, – сказала Констанца, и Мэтти в белом платье и белых туфлях вышла вперед. Она была первой черной женщиной, которую я увидела. Я не могла оторвать глаз от кожи Мэтти. В ее черноте был красноватый оттенок, как на кожице винограда из теплицы. У нее были такие круглые и блестящие щеки, что казались отполированными; она была ужасно толстой. Когда она улыбалась, зубы у нее были белее белого. Комната поплыла у меня перед глазами.

– Как две горошины из одного стручка, – произнесла Мэтти загадочную фразу. – Точно, как вы и говорили.

Она размахивала руками, когда говорила. На столике рядом с ней стояла фотография моего отца. Я знала ее: точно такая же стояла на ночном столике моей матери. На ней был изображен мой отец в давние времена, беззаботно взмахнувший крокетным молотком. Я уставилась на снимок. Я подумала о моем отце и моей матери, которых оставила далеко в Винтеркомбе. Они были мертвы.

В комнату вошел огромный черный медведь, он лизнул мне руку. Он оказался последним псом Констанцы, удивительно добрым ньюфаундлендом: его звали Берти.

Три тысячи миль. Я по-прежнему была в дороге. Я чувствовала, как воздух поднимает меня и кидает куда-то вперед, но я должна пересечь океан, и там все будет ясно. Вот так я и очутилась тут, высокая и тощая девочка, с выпирающими косточками ключиц. У меня была высокая переносица и тонкий нос. Глаза мои были мутновато-зеленого цвета, и один из них был более зеленый, чем другой. Три тысячи миль – и вот я видела перед собой новую Викторию, девочку, которая пугается обманчивой неизвестности, девочку, как две капли воды похожую на своего отца.

Я не могла удержаться от слез. Я обещала себе, что этого не будет, но, начав, не могла остановиться. Я хотела, чтобы вернулся мой отец, хотела увидеть маму, хотела, чтобы стояло лето в Винтеркомбе и рядом был мой друг Франц Якоб. Я так и сказала. Едва начав говорить, я не могла остановиться. Так долго сдерживаемая волна грусти вырвалась наружу: смерть моих родителей, моя ужасная вина в том; хвастовство Шарлотте, утренние и вечерние молитвы, обилие дешевых, за пенни, свечек, что я зажигала каждое воскресенье при своих гнусных обращениях к небесам. Все были добры ко мне, но моя странная крестная мать была добрее всех. Она уложила меня в кровать в комнате, такой роскошной, что я опять стала плакать, вспоминая простоту Винтеркомба. Констанца села рядом. Она взяла меня за руку и стала утешать меня, ее стараниями слезы скоро прекратились.

– Я тоже сирота, – сказала она. – Как и ты, Виктория. Мне было десять лет, когда умер мой отец. В результате несчастного случая, очень неожиданного – и я проклинала себя, как и ты сейчас. Люди всегда так делают, когда кто-нибудь умирает – ты это поймешь, когда станешь старше. Мы всегда думаем: ведь я мог что-то сделать, что-то сказать. И ты всегда будешь это чувствовать, пусть даже все забудешь и никогда больше не станешь молиться. – Она помолчала. – Ты веришь в Бога, Виктория? Я – нет, а ты?

Я замялась. Никто раньше не задавал мне таких вопросов.

– Думаю, что да, – наконец осторожно сказала я.

– Ну и хорошо. – У Констанцы опечалилось лицо, и я подумала, что она несчастлива в своем атеизме. – Если ты веришь в Бога, и Он – добрый Бог, ты же не можешь считать, что Он делает с тобой такие фокусы, не так ли?

– Даже если Он хотел наказать меня… за то, что я врала Шарлотте? – Я обеспокоенно посмотрела на нее.

– Естественно, нет. Он же наказал бы только тебя…

– Наверно, так.

– Я знаю, что Он мог бы. – Она опустила глаза, разминая пальцами простыню, и снова подняла на меня взгляд. – Это было очень маленькое преступление, Виктория, заверяю тебя. Ну такое крохотное – даже не разглядеть! Ему приходится беспокоиться о гораздо более крупных. Представь себе: ему приходится думать об убийствах, о кражах, о войнах и ненависти. Это действительно большие проступки. Чудовищные! Ты же из-за большой любви позволила себе маленькую ложь. Он никогда не стал бы тебя наказывать за нее.

– Вы уверены?

– Даю слово. – Она улыбнулась. Наклонившись, она поцеловала меня. Она погладила меня по лбу маленькой ручкой с красивыми кольцами на пальцах.