Фронт и тыл Великой войны - Юрий Алексеевич Бахурин

В Костроме осенью 1916 года в распоряжении Уездного комитета по устройству беженцев не имелось общежитий и убежищ… Но лишь потому, как сообщал председатель комитета, что все прибывшие расселены по квартирам, они сами обращаются в земские больницы, а их дети ходят в земские школы на общих основаниях, все в порядке! Вот только немецкие колонисты, приехавшие в Кострому в марте. Для них во временное общежитие был превращен питательный пункт, «помещающийся в бараках-землянках за р[екой] Волгой, с устройством в них столовой, функционирование которой, а равно и общежития, кончилось 18 [31] Июля. Беженцы в числе около 60 человек переместились в ж[елезно]д[орожный] барак, но последний по распоряжению ж[елезно] д[орожного] Начальства они в настоящее время освобождают»[1545].

Другой проблемой оставалось трудоустройство беженцев на новом месте, особенно для представителей нетитульных национальностей. «Большие проблемы с трудоустройством!» — сообщал из Воронежа в июле 1915 года уполномоченный МЕВОПО Г. А. Ангерт. — «15 выселенцев удалось устроить кондукторами и кучерами на конке. (Конка здесь частная, не подумайте, что во взглядах полицейской администрации произошел сдвиг: на Шипке все спокойно и антисемитизм дает пышный цвет повсюду). Для многих воронежцев было большим сюрпризом, когда в один прекрасный день несколько кондукторов онемели (курляндцы ни слова не говорят по-русски, а евреи по-немецки боятся изъясняться), а за козлами оказался вместо Ваньки с волосами под скобку — странный мужчина с пейсами и в сюртуке, воздававший лошаденке то, чего заслужили от него люди…»[1546]. В то же время пензенская городская Дума адресовала министру внутренних дел и вышеупомянутому члену Государственного Совета Зубчанинову не обращение даже, а крик души, требуя более не допускать в город беженцев-евреев: «Пенза может вместить на постоянное жительство или краткосрочное пребывание единовременно не более 8 тысяч беженцев, при наличности среди них работоспособного элемента. Между тем положение становится безвыходным, ибо работоспособные следуют мимо Пензы, а в ней оседают почти исключительно евреи, неспособные к труду или труд которых не приложим к местным условиям, так как городу нужны чернорабочие, мастеровые, плотники, каменщики, маляры. Городская Дума ходатайствует о направлении в Пензу беженцев, могущих выделить надлежащий рабочий элемент»[1547].

Вопрос о работе для беженцев и выплате или же невыплате им пособий дебатировался в Особом совещании неспроста. Оно усмотрело в стремлении беженцев осесть в городах нехитрый расчет: горожане зарабатывают в разы больше селян, притом круглый год, а не сезонно. Как следствие, весной 1916 года все трудоустроившиеся беженцы в городах были лишены выплаты пособий. «Заработок в городах составляет не менее 2–3 руб[лей] в день, так что пайком в 6 руб[лей] в месяц вряд ли можно кого-либо прельстить», — рассудило Особое совещание. Летом деньги перестали выплачивать и трудоспособным, но безработным беженцам: сперва 15 %, а осенью — половине из них[1548].

Эти 50 % человек нельзя скопом назвать тунеядцами — многие квалифицированные рабочие среди них оказывались заложниками ситуации. В связи со стихийной эвакуацией промышленных предприятий из Двинска, Вильны, Риги и Белостока летом 1915 года оттуда летели просьбы о возбуждении ходатайств перед властями: разрешить перевести предприятия в города с переездом туда же хозяев и рабочих[1549]. В одном только Московском уезде на 227 предприятиях, включая крупные вроде Балашихинской мануфактуры в селе Никольском, трудилось более 15 тысяч беженцев[1550]. Казалось бы, дельное предложение, которое устроило бы всех, но…

Беженцев невозможно было «выселять селениями в одно место, не разделяя», как констатировал главноуполномоченный по делам беженцев Северо-Западного фронта С. И. Зубчанинов[1551]. Для этого требовалась, как минимум, более спокойная обстановка на фронте. К тому же если речь шла о евреях, то до августа 1915 года дополнительные сложности для них создавались действующими ограничительными нормами проживания. В результате, эвакуированные предприятия зачастую лишались рабочих рук для возобновления производства, а рабочие — заработка.

Иногда беженцам приходилось ждать разрешения на работу буквально месяцами. 7 (20) мая 1915 года московский уездный исправник рапортовал губернатору: «Прибыли немцы-колонисты: Шредер, Завадский, Биомайер, Кищнер, Кригер, с проходными свидетельствами, по объяснению их с целью поступить на шерстяно-прядильную и красильную фабрику Нейман. Доношу, что фабрика эта принадлежит бывшей германской подданной, ныне перешедшей в русское подданство Подольской мещанке Эмилии Нейман… Не имея никаких сведений о благонадежности этих лиц и принимая во внимание, что фабрика Нейман расположена вблизи линии Московской окружной железной дороги. Я находил бы невозможным допустить проживание в данной местности вышеназванных немцев-колонистов»[1552]. 19 июня (2 июля), то есть более полутора месяцев спустя, вице-губернатор А. М. Устинов предложил исправнику установить за немцами негласный контроль. 7 (20) августа (!) 1915 года владимирский губернатор Крейтон уведомил московского коллегу, что Шредер, Завадский и прочие «ни в чем предосудительном уличены не были и ничего враждебного по отношению к России не проявили»[1553]. Препятствий для их трудоустройства больше не было — правда, немцы не дождались решения на свой счет и еще 29 мая (11 июня) отбыли в Сувалкскую губернию.

Интересно отметить, что рабочим в сельской местности выплату пособий оставили — заодно в качестве стимула для поддержания кренящегося к упадку хозяйства. Иногда беженцев попросту бросали в поля. В этом плане показателен пример вторичного выселения из Великих Лук осенью 1915 года: все поселившиеся в городе и его окрестностях беженцы по распоряжению военных властей должны были покинуть губернию. Исключение, кроме больных и успевших открыть торговые точки, составляли лишь занятые на производствах. Выдворяемые были разделены по категориям на хлебопашцев, владеющих другими профессиями и евреев[1554]. Последним дорога в сельскую местность была заказана, а вот беженцев-крестьян направили в Вятскую губернию. В ее аграрном секторе дела обстояли неважно. К началу войны дефицит продовольственного зерна здесь составлял примерно 9 %. Губерния обеспечивала себя хлебом