Омут памяти - Александр Яковлев

Надо хорошо знать слабости системы, чтобы выдавать их за достоинства, знать ее очевидные поражения, чтобы изображать их как победы, знать ее развалины, чтобы преподносить их как технологические достижения. В этих условиях и возникло уникальнейшее советское явление, широко распространившееся в литературе, журналистике, общественной науке. Я имею в виду такие замечательные занятия, как междустрочное письмо, которым жило советское интеллектуальное сообщество, статьи-аллюзии — от них буквально "вскипали" партийные чиновники и цензура, когда их замечали. Да еще анекдоты. Советское время — это расцвет анекдотного остроумия и междустрочного письма.

Я помню, пришел ко мне Кириченко, заведующий сектором журналов, и с возмущением доложил, что журнал "Новый мир" опубликовал статью о шествиях подростков в Италии во времена Муссолини.

— Ну и что? — спросил я.

— Да статья-то про нас, про наши парады пионеров.

— Что-нибудь наврано?

— Да нет, все вроде верно.

— Так в чем же дело?

— Так аллюзия!

Статья и на самом деле была про нас. Что ни говори, а междустрочное письмо стало своего рода лукавым пристанищем для мыслящей интеллигенции и всей "внутренней эмиграции", оно было доведено до высочайшего мастерства.

Византийство как политическая культура, как способ даже не вершить политику, но просто выживать в номенклатуре — суть такой Системы. Одни открыто лицемерили, другие тихо посмеивались. Третьи ни в чем не сомневались и демонстрировали полнейшее равнодушие, что и служило социально-нравственной базой сталинизма. А кто был не в состоянии освоить науку византийства, отсеивался. Тот же, кто выживал, становился гроссмейстером византийства, выигрывая не одну олимпиаду аппаратных интриг.

В систему византийства дозволено только вписываться, но ни в коем случае не предлагать какие-то действительно новые правила игры. И лишь потом, достигнув известных должностных высот, можно было добавить к этим правилам что-то свое, но не раздражающее других игроков. Повторяю, принципиальных изменений византийство принять, если бы даже захотело, не могло, не разрушая саму Систему.

Вспомним послесталинское время. Два человека, прошедшие высшую школу советского византийства, но вознамерившиеся что-то изменить в Системе, не смогли просчитать до конца все последствия своих намерений. Хрущев проиграл Брежневу, Горбачев — Ельцину. Сами по себе эти аналогии некорректны, но факты-то остаются фактами. Тут есть какая-то загадка, по крайней мере, почва для размышлений.

Если выделить в характере и психологии Горбачева еще какую-то примечательную для этого человека черту, я бы назвал удивительную приспособляемость к конкретным обстоятельствам, даже к тем, которые не очень-то бросаются в глаза. Иногда он обращал внимание даже на то, на что вообще не стоило бы обращать внимание. Он был явно склонен к преувеличениям как мелких успехов, так и мелких просчетов. Выстраивались как бы две параллельные линии рассуждений и решений: одна, основанная на коренных проблемах, которых Горбачев побаивался, долго к ним примеривался и чаще всего утешал себя любимым словом "рано". Другая держалась на вопросах малой для его уровня значимости. Они уводили в сторону, хотя и служили познавательному процессу, важному с точки зрения перемен. Очень часто серьезные и мелкие вопросы перемешивались, создавая сумятицу не только в головах, но и в делах.

Не стану утверждать, что наблюдение это точное. Стремление к вариативному мышлению, приспособляемость к новым вариантам многомерны, многоцветны, полны разнообразых запахов и оттенков. Не скажу, что его способность к быстрой смене собственного образа и подходов к решениям всегда имела отрицательный смысл, нет. Я даже не знаю, управлял ли он полностью этой способностью или она составляла органическую часть его натуры, его природную сущность. В итоге ему не откажешь в даре осваивать новые для себя роли, политические и жизненные ситуации. Иными словами, он наделен вкусом к переменам, которым располагает далеко не каждый.

В способности менять взгляды на те или иные проблемы, даже на исторические события, тем более оценки текущих дел нет ничего предосудительного, скорее это говорит о творческом потенциале человека, его нормальном психическом и умственном состоянии. Тверды и постоянны в своих убеждениях только живые мертвецы. О будущем заботы нет, настоящее их тоже не волнует. Ненавидя всех и вся, они хрипят:

— Предатели! Все предатели! Иуды! Все иуды! Я принципиален и блюду "чистоту" вверенных мне идей, храню огонь "высшей истины", а заодно и стерегу идеологические сортиры для вождей, а они, проклятые космополиты, зовут куда-то вперед, продались дьяволу обогащения, хотят презренной демократии.

Сколько раз мне приходилось выслушивать подобные кликушества.

Но есть тут, разумеется, и другая сторона. Когда человек моментально меняет свои убеждения и свое отношение к людям, причем исключительно из соображений скоротечной политической конъюнктуры, то в подобных случаях речь идет уже об аморализме и всеядности. Например, нынешние большевики "очень возлюбили" церковь и православие, организовали даже специальный семинар на тему "Социализм и православие", а еще вчера крушили храмы и расстреливали священнослужителей.

"Охота за оптимальностью" не всегда приносила Михаилу Сергеевичу удачу. Охватившая после XXVIII съезда КПСС растерянность лишила его дара точного политического расчета. Готовясь к очередному заседанию съезда народных депутатов (а предыдущее провалило экономическую программу Шаталина — Явлинского — Петракова). Горбачев подготовил несколько пунктов "спасения" страны. Они были практически бессмысленными, по сути своей шагом назад. А потому и получил он "бурные аплодисменты" съездовского большинства.

Потом Горбачев говорил, что данная импровизация представляла собой тактический маневр. Он "сдал" экономическую программу "500 дней" под лицемерное "одобрям" большевистского лобби, "сдал" работающую демократическую структуру — Президентский совет, он "сдал" прежде всего самого себя. Он отбросил в сторону и меня. Я вообще оказался не у дел.

Было обидно и за себя, и горько за лидера. Но главное состояло все-таки в том, что Горбачев, отстранив своих ближайших соратников от процесса Перестройки, именно в этот момент фактически потерял и власть. Формально это произошло в декабре 1991 года, а в жизни — на год раньше. Крючков и его подельники из высшего эшелона власти, в основном давние агенты спецслужб, оценив сложившуюся ситуацию, начали восстанавливать утраченные позиции. Раздев Горбачева догола в кадровом отношении, они приступили к подготовке мятежа.