Омут памяти - Александр Яковлев

Чуть ли не еженедельно обсуждались проблемы сельского хозяйства и продовольствия. Но не было сделано ни одного практического шага, чтобы кардинально решить эту проблему. Для этого надо было распустить колхозы, ввести частную собственность на землю, объявить свободу торговли, но замахнуться на подобное мы были не в состоянии — ни идеологически, ни политически. Догмы еще горланили победные песни.

Много слов было потрачено и на призывы к борьбе с преступностью, коррупцией, бюрократизмом, но переплавить призывы в практику мы так и не смогли. Я часто приставал к Михаилу Сергеевичу с этим вопросом, но он так и не оценил в полной мере уже сложившейся угрозы. Во время очередного разговора на эту тему, видимо, чтобы отвязаться от меня, Горбачев сказал: "Вот и займись этим". И настолько "расщедрился", что разрешил взять дополнительно в мой секретариат одного консультанта. Я собрал пару раз руководителей силовых и правоохранительных ведомств и убедился в их глубочайшем нежелании сотрудничать. Договорились "выработать", как всегда в этих случаях, конкретные меры. На том дело и закончилось. Никто и ничего делать не захотел. А Михаил Сергеевич вообще ни разу не вспомнил об этой координационной группе.

Горбачев искренне верил, как я уже писал, в возможность "очеловечивания социализма", верил также, что КПСС может сыграть тут решающую роль, особенно на первом этапе. В разной степени, но такие надежды были на первых порах и у какой-то части партийной верхушки. Она могла бы пойти, как мне тогда казалось, на более глубокие изменения, но при условии, что ее власть сохранится. Подобные надежды оказались тщетными. К этому времени партэлита интеллектуально выродилась, потеряла социальное чутье и была уже не в состоянии понять требования времени и пойти им навстречу. Мы явно недооценили догматизм и силу инерционности аппарата, особенно его руководящего звена.

Много раз мы говорили с Михаилом Сергеевичем о сложившейся ситуации, о необходимости перемен, о демократии и обновлении принципов партийного и государственного строительства. Сейчас даже трудно вспомнить, кто был инициатором этих разговоров. Наверное, оба, хотя это не имеет особого значения. Уже в 1983 году в словаре Горбачева во время бесед постоянно употреблялись такие понятия, как законность, сталинщина, милитаризм, бюрократизация государства, коррупция и многие другие.

В обстоятельствах, что сложились к середине 80-х годов, будущий лидер, если бы он захотел серьезных изменений, должен был пойти на "великое лукавство" — поставить великую цель, но публично не говорить о ней, держать ее где-то в глубине сознания. И соратников подбирать по этому же признаку, то есть по признаку относительно молчаливого взаимопонимания по ключевым вопросам преобразований. Аккуратно и точно дозировать информационную кислоту, которая бы разъедала догмы сложившейся карательной системы.

Я отношу определение "карательной" ко всей системе, ибо все органы власти были карательными — спецслужбы, армия, партия, комсомол, профсоюзы, даже пионерские организации. В этих условиях лидер должен был соблюдать предельную осторожность, обладать качествами политического притворства, быть виртуозом этого искусства, мастером точно рассчитанного компромисса, иначе даже первые неосторожные действия могли привести к краху любые новаторские замыслы.

Готов ли был Михаил Сергеевич к этой исторической миссии? И обладал ли Михаил Сергеевич этими качествами?

В известной мере — да. Что же касается притворства, то к этому всем нам было не привыкать. Оно было стилем мышления и образом жизни. Горбачев умел скрывать свои мысли. Ему доставляло удовольствие играть в компромиссные игры. Я неоднократно наблюдал за этими забавами и восхищался мастерством Горбачева. И все было бы хорошо, если бы он смог увидеть конечную цель не в торжестве обновленной социалистической идеи, а в решительном сломе сложившейся системы и реальном строительстве гражданского общества в его конкретных составных частях.

Михаил Сергеевич пытался уговорить номенклатуру пойти за ним до конца. Но можно ли было превратить ястреба в синичку, заставить тиранию возлюбить демократию? Увы, сама система заржавела настолько, что все новое было для нее враждебно. Самообновиться она не могла. Чего не дано, того не дано. И в то же время в голове еще не укладывалось, что аппарат партии и государства является в основном разрушительной силой, причем уголовно-карательного характера. Такое понимание пришло потом, и то далеко не ко всем. Субъективно Горбачев пытался удержать партийный аппарат от авантюр. На это ушло очень много сил и времени. Он как-то сказал мне, что "этого монстра нельзя сразу отпускать на волю". В конечном-то счете он "списал" партию вместе с ее властью, но это случилось с большим запозданием. Верхушка партии жестоко отплатила ему, лишив его власти через антигосударственный мятеж.

Горбачев принадлежит к тому поколению советских людей, в психологии которых поразительным образом соединились, даже сплавились, казалось бы, самые противоположные черты: идеализм и житейский прагматизм, официальный догматизм и практические сомнения, вера и безверие, а также пустивший мощные побеги здоровый цинизм, навязанный социумом, равно как и благоприобретенный.

Идеализм шел от молодости, от учебы и воспитания, от естественной веры в свои будущие удачи, от ограниченности знаний — тоже по молодости, из-за малого опыта, из каких-то других источников. Убеждение в верности выбора и в обоснованности надежд было подкреплено победой в тяжелейшей из войн 1941–1945 годов. Люди познали ужасы, по сравнению с которыми мирная жизнь — любая, самая бедная и скромная, но мирная, но жизнь — не просто казалась, а действительно была величайшим благом.

Время после самой кровавой войны было тяжелое, но восхитительное по душевному настрою; люди работали, ждали и надеялись. Невероятно много и напряженно работали. Без нытья. Они ждали справедливости. Бесконечно усталые, они надеялись, что в награду за пережитое их ждет новая, спокойная и обеспеченная жизнь.,

Я помню это время. Помню до деталей. Мы, студенты ярославских институтов, с огромным, громким и веселым энтузиазмом ежедневно с 4–5 часов утра работали на строительстве набережной там, где моя родная река Которосль впадает в Волгу. Молодость бушевала, рвалась навстречу жизни. Она верила, что страна завоевала право на достойную и справедливую жизнь.

Но такая жизнь не пришла. И впивались в душу все новые и новые сомнения, словно комары неотвязные. Страх еще жил, но и раздражение набирало свои обороты. Да и солдат, вернувшийся с войны, был уже не тот забитый и доверчивый рабочий и крестьянин, врач и учитель, что пошел на войну. Многое повидал, а еще больше прочувствовал. Грязь и жестокость войны, миллионы бессмысленных жертв, произвол военных карьеристов безжалостно ломали привычную систему ценностей.