Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

Гровс добавил, что «поведение Фрэнка Оппенгеймера было естественным и правильным, несмотря на то что ему следовало сообщить о контакте местным офицерам контрразведки». Братья Оппенгеймеры были очень близки, и понятно, что «обеспокоенный визитом» Шевалье младший брат тут же связался со старшим братом и рассказал ему о происшедшем. «Он [Гровс] заявил, что такое поведение [Фрэнка] формально являлось нарушением режима секретности, но, по сути, Оппенгеймер повел себя совершенно предсказуемо. <…> Генерал сказал, что субъект [Оппенгеймер], естественно, хотел прикрыть брата, Шевалье и себя самого».

Однако после этого Гровс начал «строить предположения», придумал ли Роберт разговор с братом «для оправдания задержки с донесением о реальном выходе на него или же Фрэнк действительно был замешан в этом деле». Другими словами, в то время как Гровс определенно как-то упоминал Фрэнка в 1943 году, что побудило Лансдейла и Консодайна считать, будто Шевалье выходил на Фрэнка, сам Гровс был вовсе в этом не уверен. Эта неуверенность насчет роли Фрэнка сохранилась в уме Гровса до конца жизни. В 1968 году он признался историку: «Разумеется, я точно не знал, кого именно он [Оппенгеймер] прикрывает. Сегодня я бы предположил, что своего брата. Он не хотел вмешивать брата».

Гровс, похоже, был убежден в двух вещах: во-первых, что Шевалье вышел на Оппенгеймера по просьбе Элтентона, и во-вторых, что Роберт в 1943 году что-то говорил ему, Гровсу, о том, как быстро Фрэнк сообщил ему о неуместном предложении Шевалье. Более точные подробности утеряны для истории. Если уж на то пошло, Гровс сам сказал: «Я так и не понял, что он [Роберт] конкретно хотел мне сказать». А в более раннем письме сказал: «Очень трудно определить, насколько в этом был замешан Фрэнк и насколько — Роберт». Лансдейл и Консодайн скорее всего посчитали, что Фрэнк был контактом Шевалье, потому что Гровс упомянул беседу с Робертом, не прояснив свои сомнения насчет причастности Фрэнка.

Если сопоставить материалы всех бесед и все документы, другого объяснения просто не находится. Фрэнк никак не мог быть тем, с кем контактировал Элтентон или Шевалье. Согласно всем свидетельствам — одновременному допросу Шевалье и Элтентона в ФБР в 1946 году, неопубликованным мемуарам Барбары Шевалье, воспоминаниям Китти, записанным Верной Хобсон, заявлению Фрэнка ФБР в начале января 1954 года и, наконец, свидетельству Роберта на беседе с ФБР в 1946 году и его заключительным показаниям на слушании — на Оппенгеймера выходил Хокон.

Как бы то ни было, поверив в «историю», рассказанную Оппенгеймером, и обещав не передавать ее содержание в ФБР, Гровс сам оказался под ударом. Историк Грегг Геркен выдвинул правдоподобную гипотезу, что Стросс и Дж. Эдгар Гувер решили использовать причастность Гровса к «укрывательству», чтобы надавить на генерала и заставить его дать обличающие показания против Оппенгеймера на предстоящем дисциплинарном слушании. Один из главных помощников Гувера Алан Бельмонт конкретно указал в записке на имя шефа: «Совершенно ясно, что Гровс пытался придержать и скрыть от ФБР важную информацию о противозаконном заговоре с целью шпионажа. Гровс по сей день ведет себя в плане отношений с Бюро и предоставления сведений с известной долей холодности».

Хотя открытие ФБР смущало его, Гровс не собирался оправдываться за данное Оппенгеймеру обещание не сообщать имя Фрэнка агентам Бюро. Более того, он по-прежнему настаивал, что остался верен данному им слову: «Генерал сказал, что не считает интервью с агентом нарушением слова, которое он дал Оппенгеймеру, потому как эти сведения давно известны властям. Он попросил отметить этот момент в протоколе, потому что кто-нибудь из друзей Оппенгеймера мог однажды прочитать досье и подумать, что я все же нарушил свое обещание». Если бы Гровс хотя бы на минуту заподозрил, что Оппенгеймер действительно укрывает шпиона, он наверняка сообщил бы об этом в ФБР. Нет никаких сомнений, что генерал был уверен в благонадежности Оппенгеймера.

Стросс, разумеется, на все это смотрел иначе. Смягчающие вину свидетельства в расчет не принимались. Стросс наседал на Гровса и в феврале попросил его приехать в Вашингтон на еще одну беседу. К этому времени Гровс понял, что ему предлагают дать показания против Оппенгеймера и в случае отказа могут предъявить обвинение в укрывательстве.

Удивительно, но Робб не стал уточнять домыслы Гровса насчет Фрэнка — скорее всего, потому, что в итоге Роберт предстал бы порядочным человеком, принявшим на себя удар ради спасения брата. Точно так же Робб не сообщил Грею и его коллегам об обещании Гровса не называть имя Фрэнка ФБР. Это опять же могло отвлечь внимание от Роберта. Данная часть истории будет оставаться в анналах ФБР под грифом «секретно» еще двадцать пять лет. Под перекрестным допросом Робба Гровс признал: хотя он по-прежнему считал свое решение о предоставлении секретного доступа Оппенгеймеру в 1943 году правильным, в настоящее время все могло бы сложиться иначе. Когда Робб задал вопрос в лоб, дал бы Гровс такое разрешение сегодня, генерал ушел от прямого ответа: «Прежде чем ответить, я хотел бы объяснить свое понимание требований “Закона об атомной энергии”». В буквальном прочтении, сказал он, закон говорит: КАЭ обязана убедиться, что лица, получающие доступ к закрытой информации, «не будут представлять собой угрозу для национальной обороны и безопасности». По мнению Гровса, закон не допускал разночтений. «Закон не обязывает представить доказательства угрозы со стороны определенного лица, — пояснил Гровс. — Он побуждает задуматься, а нет ли здесь угрозы…» На этом основании и ввиду прежних связей Оппенгеймера, «будь я членом комиссии и руководствуясь вышеназванной интерпретацией закона, я сегодня не выдал бы доступ доктору Оппенгеймеру». Большего от генерала не требовалось. Почему Гровс выступил против человека, которого столь решительно защищал раньше? Стросс знал, почему. Он без особых церемоний дал понять, что в случае отказа генерала от сотрудничества того ждут самые неблаговидные последствия.

На следующий день, в пятницу 16 апреля, Робб возобновил перекрестный допрос Оппенгеймера. Он прошелся по связям Роберта с Серберами, Дэвидом Бомом и Джо Вайнбергом, а после обеда расспрашивал его о сопротивлении разработке водородной бомбы. После пяти дней интенсивного допроса Оппенгеймер наверняка был физически и умственно вымотан. Однако в этот последний день дачи свидетельских показаний он еще раз проявил свой острый как бритва ум. Поняв, что его заманивают в ловушку, и то, к какой цели стремится дознание, Роберт стал более искусно парировать вопросы Робба.

Робб: «Подчинились ли вы решению президента, принятому в январе 1950 года, не выражать протест против производства водородной бомбы из нравственных побуждений?»

Оппенгеймер: «Я могу вообразить, что называл ее ужасным оружием или чем-то в этом роде. Однако я не помню конкретных случаев и предпочел бы, чтобы вы уточнили вопрос или напомнили мне, какую именно ситуацию вы имеете в виду».

Робб: «Почему вы думаете, что могли такое сказать?»

Оппенгеймер: «Потому что я всегда считал это оружие ужасным. Хотя в техническом плане работа была выполнена красиво, аккуратно и блестяще, я по-прежнему считал, что само оружие ужасно».

Робб: «И заявили об этом?»

Оппенгеймер: «Допускаю, что заявлял, да».

Робб: «То есть вы испытывали моральное отвращение к производству столь ужасного оружия?»

Оппенгеймер: «Слишком сильно сказано».

Робб: «Прошу прощения?»

Оппенгеймер: «Слишком сильно сказано».

Робб: «Что вы имеете в виду? Определение оружия или мою фразу?»

Оппенгеймер: «Вашу фразу. Я испытывал серьезную тревогу и беспокойство».

Робб: «Было бы точнее сказать, что вы испытывали моральные колебания?»

Оппенгеймер: «Давайте опустим слово “моральные”».