Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

Развивая мысль, Оппи писал:

Мне следовало рассказать ее [историю] сразу и абсолютно точно, но это вызвало у меня внутренний конфликт, и я невольно попытался дать наводку людям из разведки, не понимая, что, если ты даешь наводку, то необходимо рассказывать все до конца. Когда меня попросили уточнить детали, я встал на ложный путь. <…> Идея, что он [Шевалье] пошел бы говорить с другими сотрудниками проекта вместо обсуждения вопроса со мной, как это реально случилось, не имеет никакого смысла. Он был бы сомнительным и нелепым посредником в таком деле… никакого заговора не существовало. <…> Когда я назвал имя Шевалье генералу Гровсу, я, разумеется, сказал, что никаких трех человек не было, что все происходило в нашем доме, что это был я. То есть, когда я придумал эту пагубную историю, я сделал это в явном намерении не раскрывать личность посредника.

Вторым предметом обсуждения, которым Робб воспользовался для унижения Оппенгеймера, была любовная связь с Джин Тэтлок.

«С 1939 по 1944 год, как я понимаю, — начал Робб, — ваше знакомство с мисс Тэтлок было довольно легкомысленным, не так ли?»

Оппенгеймер: «Мы редко встречались. Думаю, что называть наше знакомство легкомысленным, не совсем верно. Мы все еще поддерживали тесную связь и испытывали глубокие чувства при встрече».

Робб: «Сколько раз, на ваш взгляд, вы виделись с ней с 1939 по 1944 год?»

Оппенгеймер: «За пять лет… Примерно десять раз?»

Робб: «Что служило поводом для встреч?»

Оппенгеймер: «Разумеется, иногда мы виделись на людях. Я помню, что приезжал к ней на Новый год в 1941-м».

Робб: «Куда?»

Оппенгеймер: «Я приезжал к ней домой или в больницу. Не помню, куда именно. Мы ходили выпить в “Верхнюю точку”. Она также не раз приезжала к нам домой в Беркли».

Робб: «К вам и миссис Оппенгеймер».

Оппенгеймер: «Правильно. Ее отец жил за углом недалеко от нашего дома в Беркли. Я однажды приходил к ней туда. Я — к ней. В июне или июле 1943 года».

Робб: «Кажется вы говорили, что у вас к ней было какое-то дело?»

Оппенгеймер: «Да».

Робб: «Какое?»

Оппенгеймер: «Она очень хотела встретиться со мной до нашего отъезда. В это время я не мог пойти к ней. Во-первых, я не имел права говорить, куда мы уезжаем и почему. Я чувствовал, что она желает встречи. Она проходила лечение у психиатра. Была очень несчастна».

Робб: «Вы узнали, почему она желала вас видеть?»

Оппенгеймер: «Она все еще была влюблена в меня».

Робб: «Где вы встретились?»

Оппенгеймер: «У нее дома».

Робб: «Где это?»

Оппенгеймер: «В Телеграф-Хилл».

Робб: «А где после этого?»

Оппенгеймер: «Она отвезла меня в аэропорт, и больше я ее не видел».

Робб: «Это было в 1943 году?»

Оппенгеймер: «Да».

Робб: «Она была в это время коммунисткой?»

Оппенгеймер: «Мы об этом даже не говорили. Сомневаюсь».

Робб: «В своем ответе на письмо вы сказали, что она была коммунисткой и вы это знали».

Оппенгеймер: «Да. Я узнал это осенью 1937 года».

Робб: «У вас были причины считать, что она перестала быть коммунисткой в 1943 году?»

Оппенгеймер: «Нет».

Робб: «Вы провели с ней ночь, не так ли?»

Оппенгеймер: «Да».

Робб: «Вы считаете это совместимым с режимом секретности?»

Оппенгеймер: «По правде говоря… Не спорю — это была плохая практика».

Робб: «Вам не кажется, что, если она действительно была такой же коммунисткой, как те, кого вы здесь описывали или о которых говорили сегодня утром, это ставило вас в затруднительное положение?»

Оппенгеймер: «Но она ей не была».

Робб: «Откуда вы могли это знать?»

Оппенгеймер: «Я ее хорошо изучил».

Пройдя через унизительную процедуру дачи показаний о любовной связи с Тэтлок, продолжавшейся после трех лет брака с Китти, Роберту пришлось отвечать на вопросы о друзьях любовницы, объясняя, кто из них был коммунистом, а кто простым попутчиком. Подобные вопросы ни на шаг не продвигали дознание к поставленной цели, однако задавали их неспроста. Шел 1954 год, пик периода маккартизма. Бывших коммунистов, попутчиков и левых активистов вызывали на заседания комитетов конгресса и требовали от них назвать имена соратников — это был главный ход в политической игре приспешников Маккарти. Людям, выросшим в культуре презрения к «стукачам», иудам, такие испытания причиняли жуткие унижения, а потому главной задачей таких судилищ стало разрушение нравственной цельности обвиняемых.

Оппенгеймер назвал несколько имен. Доктор Томас Аддис, возможно, был близок к партии, но был ли он членом КП, Роберт не знал. Шевалье был попутчиком. Кеннет Мэй, Джон Питмен, Обри Гроссман и Эдит Арнстейн были коммунистами. Прекрасно понимая, что судилище затеяно с целью его унижения, Оппенгеймер язвительно спросил: «Список не маловат?» Как не раз бывало раньше, он не открыл ничего нового. Безжалостная долбежка подтачивала силы. Роберт начал реагировать, не думая — «как солдат на поле боя», позже скажет он репортеру: «Происходят или могут произойти столько событий, что ни о чем, кроме ближайшего шага, думать просто некогда. Все как в бою, а это был настоящий бой. Я почти потерял ощущение собственного “я”».

Много лет спустя Гаррисон будет вспоминать о настроении Оппенгеймера в эти дни мучений: «С самого начала его охватило уныние. <…> Атмосфера эпохи давила на всех, но на Оппенгеймера особенно…»

Робб ежедневно докладывал Строссу о том, что происходило за закрытыми дверями, и председатель КАЭ был очень доволен направлением, которое принимало слушание. Он написал президенту: «В среду Оппенгеймер сломался и под присягой сознался во лжи». Потирая руки от предвкушения победы, Стросс проинформировал Эйзенхауэра, что «у комиссии сложилось чрезвычайно негативное отношение к Оппенгеймеру». Айк отправил из загородной резиденции в Огасте, штат Джорджия, телеграмму с благодарностью за «промежуточный отчет». Он также сообщил Строссу, что сжег его сообщение, очевидно, не желая оставлять какие-либо улики, разоблачающие его и Стросса неправомерный контроль над расследованием.

Утром в четверг 15 апреля, через четыре дня после начала слушания, свидетельскую присягу принес генерал Гровс. Отвечая на вопросы Гаррисона, Гровс похвалил работу Оппенгеймера в Лос-Аламосе во время войны, а на вопрос, способен ли Оппенгеймер сознательно пойти на предательство, твердо заявил: «Я был бы крайне удивлен, если бы он это сделал». Об инциденте с Шевалье Гровс сообщил следующее: «Я видел много разных версий этой истории, и это не сбивало меня с толку, однако сегодня я определенно прихожу в замешательство. <…> Я сделал вывод, что имелась попытка выхода на ученого и доктор Оппенгеймер о ней знал».

В несговорчивости, которую поначалу проявлял Роберт, Гровс видел «типичное поведение американского школьника, считающего, что закладывать друзей подло. Я никогда не был полностью уверен в том, что, собственно, он хотел мне сказать. Но я точно знал: он поступал, как считал нужным, указал на опасность конкретной попытки внедрения в проект, а именно его волновало положение в лаборатории “Шелл”, где Элтентон, говорят, был одним из главных сотрудников. Это угрожало проекту и очень его тревожило. Я всегда считал, что доктор Оппенгеймер стремится прикрыть давних друзей и, возможно, брата. На мой взгляд, он хотел прикрыть брата, и его брат мог быть частью этой цепочки».

Словечко «возможно» в показаниях Гровса расширило круг лиц, связанных с делом Шевалье. Фрэнк «мог быть» замешан — Гровс домыслил это без злого умысла, вероятно, даже не подозревая, чем такая гипотеза могла обернуться. Потому как, если бы Фрэнк действительно был замешан, это означало бы, что Роберт лгал Пашу в 1943 году, лгал ФБР в 1946 году и продолжал лгать на слушании 1954 года. Несмотря на смягчающее обстоятельство — желание Роберта, знавшего о полной непричастности Фрэнка, оградить младшего брата, беспочвенные домыслы Гровса еще больше подорвали веру в честность Оппенгеймера, нагнали еще больше туману и побудили комиссию заняться делом Шевалье еще плотнее.