Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Посвящается Сюзан Голдмарк и Сюзан Шервин, а также памяти Ангуса Кэмерона и Жана Майера

Предисловие

Современные Прометеи еще раз совершили набег на Олимп и вернули людям похищенные у Зевса молнии.

Прометей украл у богов огонь и передал людям. Когда Зевс узнал об этом, он приказал Гефесту пригвоздить тело Прометея к Кавказскому хребту. Там, прикованный к скале, Прометей простоял связанным очень много лет, и каждый день орел, прилетая, выклевывал ему лопасти печени, которые за ночь отрастали вновь[1].

За четыре дня до Рождества 1953 года жизнь Роберта Оппенгеймера — карьера, доброе имя, даже собственная оценка своих заслуг — полетела в тартарары. «Со мной происходят невероятные вещи!» — воскликнул Роберт, глядя в окно машины, несущей его к дому адвоката в Джорджтауне, Вашингтон, округ Колумбия. Через несколько часов ему предстояло принять судьбоносное решение. Уйти с должностей консультанта в различных государственных ведомствах? Или оспорить обвинения, перечисленные в письме, которое Льюис Стросс, председатель Комиссии по атомной энергии (КАЭ), нежданно-негаданно вручил ему после полудня? Письмо сообщало, что после повторного рассмотрения его позиций и предлагаемых им рекомендаций был сделан вывод о его неблагонадежности, и содержало список обвинений из тридцати четырех пунктов — от дурацкого «вы были завербованы в 1940 году как спонсор “Друзей китайского народа”» до политического «начиная с осени 1949 года вы категорически возражали против создания водородной бомбы».

Странное дело, но с самого момента ядерной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки Оппенгеймер не мог избавиться от предчувствия, что над ним сгущаются грозовые тучи. Несколькими годами ранее, в конце 1940-х, к моменту, когда он достиг в американском обществе поистине звездного статуса наиболее заслуженного и уважаемого ученого и советника по вопросам государственной политики своего поколения и даже попал на обложки журналов «Тайм» и «Лайф», Оппенгеймер прочитал короткую повесть Генри Джеймса «Зверь в чаще». Он был совершенно потрясен историей одержимости и болезненного себялюбия главного героя, которого преследовало ощущение собственной предопределенности «для чего-то необыкновенного, разительного, возможно даже — ужасного, чудовищного, и что рано или поздно недоброе предчувствие сбудется»[2]. Чем бы ни явилось это событие, Роберт заранее знал, что оно его «сокрушит».

По мере нарастания в послевоенной Америке волны антикоммунизма Оппенгеймер чувствовал, что «зверь в чаще» подкрадывается все ближе и ближе. Вызовы на слушания в занятые охотой на «красных» комитеты конгресса, «жучки» ФБР в домашних и офисных телефонах, лживые вбросы в прессе, порочащие его политическую репутацию и рекомендации, вызывали у него ощущение преследования. Участие в левом движении 1930-х годов в Беркли в сочетании с послевоенным сопротивлением планам ВВС массированных ядерных бомбардировок, которые он назвал геноцидом, раздражали многих влиятельных вашингтонских инсайдеров, среди них — директора ФБР Джона Эдгара Гувера и Льюиса Стросса.

В тот вечер в джорджтаунском доме Герберта и Энн Маркс наступило время взвесить шансы. Герберт был не только адвокатом, но и близким другом Оппенгеймера. Жена Герберта, Энн Уилсон Маркс, когда-то работала у Роберта секретаршей в Лос-Аламосе. В тот вечер, по наблюдениям Энн, их друг находился «на грани отчаяния». И все же после длительного обсуждения Оппенгеймер решил — не столько по убеждению, сколько от неизбежности, что, какой бы нечестной ни была игра, обвинения нельзя оставить без ответа. Поэтому они с Гербертом написали письмо «дорогому Льюису». В нем Оппенгеймер указал на призыв Стросса к добровольному увольнению. «В качестве приемлемой альтернативы вы предлагаете, чтобы я в одностороннем порядке расторгнул контракт консультанта Комиссии [по атомной энергии] и таким образом избежал бы публичного рассмотрения обвинений…» Оппенгеймер сообщил, что тщательно взвесил этот вариант. Однако «в сложившихся обстоятельствах, — продолжал он, — такой порядок действий означал бы, что я признаю и согласен с тем, что не пригоден к государственной службе, на которой я состоял последние двенадцать лет. Я не могу этого сделать. Будь я столь низок, я вряд ли бы мог служить моей стране так, как я служил, стать директором Института [перспективных исследований] в Принстоне и не единожды выступать от имени нашей науки и нашей страны».

К концу вечера Роберт устал и пришел в уныние. Выпив пару бокалов спиртного, он поднялся наверх в гостевую спальню. Через несколько минут Энн, Герберт и жена Роберта Китти, приехавшая в Вашингтон вместе с мужем, услышали «страшный грохот». Прибежав наверх, они застали спальню пустой, а дверь в санузел запертой изнутри. «Я не могла ее открыть, — рассказывала потом Энн, — а Роберт не отвечал».

Ученый потерял сознание, заблокировав своим туловищем вход. Постепенно хозяева дома отодвинули дверью обмякшее тело гостя в сторону. Когда Роберт пришел в себя, то, по воспоминаниям Энн, «что-то мямлил». Он признался, что принял таблетки снотворного, выписанного для жены. «Не давайте ему заснуть», — предупредил по телефону врач. Почти час, дожидаясь приезда врача, они гуляли с Робертом по дому и отпаивали его кофе.

«Зверь», выслеживавший Роберта, наконец прыгнул. Начались тяжелые испытания, положившие конец его карьере, но странным образом укрепившие его репутацию и обеспечившие ему добрую память предков.

Путешествие Роберта из Нью-Йорка до Лос-Аламоса, штат Нью-Мексико, от неизвестности к славе, ознаменовалось участием в великих схватках и победах горячей и холодной войны XX века в области науки и социальной справедливости. Его жизнь направляли выдающийся интеллект, родители, учителя Школы этической культуры и юношеские впечатления. Свое профессиональное развитие Роберт начал в 1920-е годы в Германии, где изучал квантовую физику — новую науку, которую он полюбил и всячески пропагандировал. В 1930-е годы, когда он создавал лучший в Соединенных Штатах научный центр при Калифорнийском университете в Беркли, его глубоко волновали последствия Великой депрессии у себя дома и разгул фашизма за рубежом. Он активно сотрудничал с друзьями — среди них было много как попутчиков, так и настоящих коммунистов — в борьбе за экономическое и расовое равноправие. Это были лучшие годы его жизни. Десятилетие спустя эти же события были использованы, чтобы заткнуть ему рот, — хорошее напоминание о том, как нелегко удержать баланс демократических принципов, которых мы придерживаемся, и как тщательно их следует оберегать.

Травля и унижения, пережитые Оппенгеймером в 1954 году в разгар маккартизма, обрушились не на него одного. Однако он был наиболее известной их жертвой. Оппенгеймер стал Прометеем Америки, «отцом атомной бомбы», возглавившим борьбу за то, чтобы вырвать у природы страшный солнечный огонь и обратить его на службу стране в лихое военное время. Потом Роберт прозорливо оценит исходящую от него угрозу, не теряя надежды на потенциальную пользу, и наконец начнет отчаянно критиковать планы ядерной войны, принятые военными и поддержанные кабинетными стратегами: «Как относиться к цивилизации, всегда считавшей этику непременной частью жизни человека, но не способной обсуждать перспективу уничтожения практически всего живого кроме как языком умствования и теории игр?»

В конце 1940-х годов, после охлаждения американо-советских отношений, настойчивое стремление Оппенгеймера ставить столь щекотливые вопросы сильно тревожило вашингтонский истеблишмент, отвечавший за национальную безопасность. В 1953 году в Белый дом вернулись республиканцы, и у рычагов власти в Вашингтоне встали сторонники массированного ядерного возмездия — такие, как Льюис Стросс. Стросс и его соратники вознамерились заткнуть рот человеку, который, как они опасались, в одиночку мог развенчать их политику.