Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

В старших классах «домашним» учителем Роберта был Герберт Уинслоу Смит, поступивший на кафедру английского языка в 1917 году после окончания магистратуры в Гарварде. Человек удивительного ума, Смит на момент начала работы учителем готовился к защите докторской диссертации. Первый опыт в должности учителя Общества этической культуры настолько увлек его, что он так и не вернулся в Кембридж. Смит всю свою жизнь проработал учителем общества, став впоследствии директором школы. Накачанный, подтянутый учитель обладал сердечным, мягким характером и умел непостижимым образом установить, что больше всего привлекало того или иного ученика, и соотнести этот интерес со своим предметом. После урока школьники всегда толпились у его стола, пытаясь подбить учителя на продолжение разговора. Хотя Роберт больше всего увлекался естественными науками, Смит сумел пробудить в нем интерес к литературе. Он считал, что Роберт от природы наделен «блестящим стилем прозаика». Однажды Роберт написал сочинение о кислороде, и Смит предположил: «Мне кажется, что ваше призвание — писать научно-популярные книги». Смит стал другом и наставником Роберта. «[Учитель] очень и очень любил своих учеников, — вспоминает Фрэнсис Фергюссон. — Он взял под крыло Роберта, меня и некоторых других… помогал им справляться с трудностями, советовал, как быть дальше».

Прорыв наступил в одиннадцатом классе, когда Роберту читал курс физики Огастас Клок. «Он был превосходен, — отзывался Роберт. — После первого года обучения я был в таком восторге, что решил остаться с ним на лето помогать устанавливать оборудование для двенадцатого класса, в котором мне предстояло изучать химию. Мы проводили вместе по пять дней в неделю, иногда даже в порядке поощрения ходили вдвоем собирать минералы». Роберт начал ставить опыты с электролитами и проводниками. «Я глубоко полюбил химию. <…> В отличие от физики химия начинает с самой сути вещей, и очень скоро ты замечаешь связь между тем, что видишь, и захватывающей дух совокупностью идей, которые теоретически осуществимы в физике, но к которым не так-то легко подступиться». Роберт считал себя пожизненным должником Клока за то, что тот указал ему путь в науку. «Он любил ухабистый, капризный путь научных открытий, ему нравилось пробуждать в молодых людях радость познания».

Даже пятьдесят лет спустя Джейн Дидишейм сохраняла о Роберте необычайно живую память: «Он невероятно легко краснел. [Казался] очень хрупким, очень розовощеким, очень застенчивым и, разумеется, очень умным. Все быстро соглашались, что он не такой, как все, и превосходит остальных. А что касается учебы, он был круглым отличником…»

Щадящая атмосфера Школы этической культуры идеально подходила для неуклюжего подростка и всестороннего эрудита. Она позволяла Роберту блистать там и тогда, где и когда он пожелает, и предохраняла от социальных эксцессов, к которым он пока не был готов. И все же именно этот защитный кокон позволяет понять, почему его отрочество затянулось. Его не вырвали из детства, а позволили оставаться ребенком и расти, постепенно набираясь зрелости. В шестнадцать-семнадцать лет у Роберта имелся единственный близкий друг — Фрэнсис Фергюссон, стипендиат из Нью-Мексико, учившийся с ним в выпускном классе. В 1919 году, когда Фергюссон встретился с ним в первый раз, Роберт не имел определенных увлечений. «Он пробовал то одно, то другое, пытаясь найти, чем себя занять», — вспоминал Фергюссон. Помимо курса истории, английской литературы, математики и физики, Роберт записался на древнегреческий, латынь, французский и немецкий. «Но даже тогда получал одни высшие отметки». Роберт закончил школу с самым высоким баллом в классе.

Помимо походов и сбора минералов главной физической нагрузкой для Роберта служил парусный спорт. По всеобщим отзывам, он был азартным, опытным яхтсменом, управлявшим лодкой на пределе возможного. В детстве он набил руку в вождении малых лодок. Однако, когда ему исполнилось шестнадцать, отец подарил ему одномачтовую яхту длиной восемь с половиной метров. Роберт назвал ее «Тримети» — по имени химического соединения диоксида триметилена. Он особенно любил ходить под парусом во время летнего шторма, гнать лодку навстречу приливной волне прямо в Атлантику сквозь узкий пролив у Файер-Айленда. Пока младший брат Фрэнк прятался в кабине, Роберт, зажав румпель между ног, овеваемый ветром, орал от восторга и шел галсами обратно в залив Грейт-Саут-Бей. Родителей, знавших Роберта тихоней, подобное импульсивное поведение пугало. Элла частенько стояла у окна семейного дома в Бей-Шор, высматривая на горизонте силуэт «Тримети». Юлиус не раз терял терпение и выходил на моторном баркасе, чтобы напомнить сыну о риске, которому он подвергал жизнь — как свою, так и чужую. «Роберти, Роберти…» — приговаривал он, качая головой. Роберт же ничуть не боялся, наоборот — никогда не сомневался в своей способности справиться с ветром и морем. Он полностью отдавал себе отчет в качестве своих навыков и, похоже, не видел причин лишать себя ощущения свободы. Хотя риск был просчитан, некоторые школьные друзья видели в таком поведении глубоко укоренившуюся самонадеянность или — что неудивительно — проявление неуступчивости. Роберт не мог удержаться от соблазна поиграть с огнем.

Фергюссон навсегда запомнил свой первый выход в море с Робертом. Обоим только что исполнилось семнадцать лет. «Выдался ветреный и очень холодный весенний день, ветер по всему заливу гнал невысокие волны, — вспоминал Фергюссон, — шел дождь. Мне было немного страшно, потому как я не знал, справится ли Роберт или нет. Он справился. К тому времени он уже был умелым яхтсменом. Его мать смотрела на нас из окна верхнего этажа — несомненно, с замирающим сердцем. Роберт, однако, уговорил ее отпустить нас. Она тревожилась, но терпела. Мы, конечно, вымокли до нитки — при таком-то ветре и волнах. Я сразу его зауважал».

Роберт окончил Школу этической культуры весной 1921 года, и в тот же год Юлиус и Элла взяли сыновей с собой, чтобы провести лето в Германии. Роберт в одиночку отправился на несколько недель в полевую геологоразведочную экспедицию на старые рудники близ Иоахимсталя северо-восточнее Берлина. (По иронии судьбы пройдет два десятилетия, и немцы будут добывать в этом месте уран для своего проекта ядерной бомбы.) Пожив в палатке в суровых условиях, Роберт возвратился с чемоданом образцов горных пород и приступом окопной дизентерии, чуть не ставшей для него смертельной. Юношу отправили домой на носилках, он болел и не поднимался с постели так долго, что осенью опоздал с поступлением в Гарвард. Родители уговорили сына остаться дома и дождаться полного выздоровления от дизентерии и сопутствующего колита. Колит будет мучить Роберта до конца жизни с периодическими обострениями из-за упрямой любви к острой пище. Он был несносным пациентом. Всю долгую зиму провел, не вылезая из нью-йоркской квартиры, подчас ведя себя по-хамски, запираясь в своей комнате и отмахиваясь от материнских предложений помощи.

Весной 1922 года Юлиус решил, что мальчик достаточно окреп, и выпустил его из дома. С этой целью он попросил Герберта Смита съездить с Робертом летом на юго-запад. Предыдущим летом учитель Общества этической культуры проделал такой же вояж с другим учеником, и Юлиус надеялся, что приключения в стиле вестерн закалят сына. Смит согласился. Однако перед отъездом Роберт встретился с учителем с глазу на глаз и задал странный вопрос — не позволит ли он Оппенгеймеру путешествовать под фамилией Смит и выдавать себя за его младшего брата. Смит наотрез отказался и невольно подумал, что Роберт стыдится своего еврейского происхождения. Одноклассник Роберта Фрэнсис Фергюссон впоследствии строил такие же догадки, полагая, что его друг стеснялся «своего еврейства, богатства и связей на востоке и ехал в Нью-Мексико, отчасти спасаясь от всего этого бегством». Другая одноклассница, Джанетт Мирски, тоже считала, что Роберт ощущал неловкость из-за своего еврейского происхождения. «Мы все его ощущали», — добавляла Мирски. Однако несколькими годами позже, в Гарварде, Роберт, судя по всему, относился к своему происхождению уже спокойнее; одному другу из смешанной шотландско-ирландской семьи он сказал: «Ну, никто из нас не приплыл в Америку на “Мейфлауэр”».