Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

В ходе перекрестного опроса Робб попытался поколебать уверенность Раби еще одним гипотетическим вопросом об инциденте с Шевалье. Окажись Раби в таких же обстоятельствах, спросил Робб, он бы «рассказал о нем всю правду, не так ли?»

Раби: «Я от природы правдивый человек».

Робб: «Вы бы не стали лгать?»

Раби: «Я скажу, что я сейчас думаю. Один Господь знает, как бы я поступил в такой ситуации. Вот что я сейчас думаю».

Несколько минут спустя Робб спросил: «Разумеется, вы не знаете, какие показания доктор Оппенгеймер давал комиссии об этом инциденте, не так ли?»

Раби: «Не знаю».

Робб: «Вам не кажется, что комиссия находится в лучшем положении, чем вы, когда речь идет о заключении по делу Шевалье?»

Раби, который никогда не лез за словом в карман, парировал: «Может быть. С другой стороны, я обладаю длительным опытом общения с этим человеком, начиная с 1925 года, — почти 25 лет — и придаю большое значение своему нюху. Другими словами, я позволю себе, не ставя под сомнение репутацию комиссии, не согласиться с ее суждением».

«Фабулу следует рассматривать целиком, — продолжал Раби. — Так устроены романы — вот драматический момент, вот история человека, какие обстоятельства заставили его поступить так, а не иначе, что за личностью он был. Это и есть ваша задача — описать историю жизни человека».

Во время выступления Раби Оппенгеймер отпросился на несколько минут, а когда вернулся, председатель, заметив его присутствие, произнес: «Вы вернулись, доктор Оппенгеймер».

Роберт лаконично ответил: «Это то немногое, в чем я абсолютно уверен».

Раби был поражен враждебной атмосферой в зале заседаний и неприятно удивлен метаморфозой, происшедшей с его другом. Роберт вошел в комнату № 2022 блестящим, горделивым, уверенным в себе ученым и государственным деятелем, а теперь играл роль политического страстотерпца. «Он легко приспосабливался, — заметил впоследствии Раби. — Когда бывал на коне, подчас вел себя очень надменно. А когда наступали плохие времена, умел прикинуться жертвой. Удивительный человек».

Хотя события смахивали на абсурд, они тем не менее протекали драматично и временами сверкали глубокими эмоциями. В пятницу 23 апреля для дачи свидетельских показаний был вызван доктор Ванневар Буш. Его попросили рассказать о сопротивлении Оппенгеймера проведению испытаний первой водородной бомбы летом и осенью 1952 года. Буш объяснил: «Я твердо считаю, что эти испытания лишили нас шанса заключить с Россией единственно возможное соглашение — о прекращении всех дальнейших испытаний. Такого рода договор не требовал бы мер контроля за его соблюдением, потому что любое его нарушение тут же стало бы очевидным. Я по-прежнему считаю, что мы допустили серьезную ошибку и провели испытания несвоевременно». Буш сделал бескомпромиссный вывод: «Я думаю, что история покажет: мы упустили поворотный момент. После того как зловещая эпоха, в которую мы сейчас входим, окончательно наступит, тем, кто безоглядно проталкивал эту штуку, придется за многое ответить».

В отношении споров о сопротивлении Оппенгеймера экстренной программе создания водородной бомбы Буш прямо заявил: большинство ученых страны считают, что Оппенгеймера «пригвоздили к позорному столбу и мучают за то, что он осмелился высказать честное мнение». Письменные обвинения против Оппенгеймера Буш охарактеризовал как «плохо состряпанное письмо», которое комиссия Грея должна была с ходу отвергнуть.

Грей вмешался, заметив, что утверждения насчет водородной бомбы основывались на «так называемой компрометирующей информации», которая не исчерпывается высказыванием личного мнения.

«Правильно, — согласился Буш, — именно она и должна быть предметом судебного процесса».

Грей: «Здесь не судебный процесс».

Буш: «Будь это дело процессом, я бы не стал говорить подобные вещи судье, вы же понимаете…»

Доктор Эванс: «Я хотел бы, чтобы вы объяснили, какую именно ошибку комиссия допустила на ваш взгляд. Я не добивался этой роли, когда мне ее предложили. Я считал, что служу отечеству».

Буш: «Мне кажется, как только вы прочитали письмо, вам следовало вернуть его назад и попросить переписать его, чтобы иметь дело с четко обозначенным предметом. <…> Я считаю, что ни эта и никакая другая комиссия нашей страны не должна рассматривать вопрос, можно ли позволить человеку служить родине, если он высказал категоричное мнение. Если вы хотите расследовать это дело, то расследуйте и меня тоже. Я высказывал категорические мнения не один раз и намерен в дальнейшем поступать точно так же. Иногда мое мнение принимали в штыки. Если человека за это пригвождать к позорному столбу, с этой страной что-то неладно. <…> Извините, господа, если я разволновался, но я действительно взволнован».

В понедельник 26 апреля стул свидетеля заняла и рассказала о своем коммунистическом прошлом Китти Оппенгеймер. Она легко оправдалась, отвечая на каждый вопрос спокойно и точно. Хотя своей подруге Пат Шерр Китти призналась, что очень нервничала, перед комиссией она предстала прямолинейной и непоколебимой. Родившиеся в Германии родители Китти приучили ее с младых лет всегда сидеть на месте спокойно и не вертеться. Она воспользовалась этими навыками на слушании, продемонстрировав невероятное самообладание. Когда Грей спросил ее, есть ли какие-то различия между советским коммунизмом и Коммунистической партией Америки, Китти ответила: «На этот вопрос, насколько я могу судить, существуют два ответа. Когда я состояла в Коммунистической партии, я считала, что между ними есть разница. У Советского Союза была своя Коммунистическая партия, у нас — своя. Я считала, что Коммунистическая партия США занимается внутренними проблемами. Я так больше не считаю. Я думаю, что все это одно и то же и расползлось по всему миру».

В ответ на вопрос доктора Эванса, существуют ли два типа коммунистов — «коммунисты-интеллигенты и обычные комми», Китти хватило ума сказать: «На этот вопрос я не могу ответить».

«Я тоже», — буркнул доктор Эванс.

Большинство свидетелей защиты составляли близкие друзья и профессиональные соратники Оппенгеймера. Джонни фон Нейман стоял среди них особняком. Хотя он всегда поддерживал с Оппенгеймером дружелюбные отношения, по политическим вопросам их мнения сильно расходились. В силу этих причин Джонни фон Нейман мог потенциально стать очень ценным свидетелем защиты. Фон Нейман был ярым сторонником создания водородной бомбы и объяснил, что, как бы Оппенгеймер ни пытался убедить его в своей точке зрения, а он Оппенгеймера — в своей, Роберт никогда не препятствовал работе над супероружием. В ответ на просьбу рассказать, что он думает о случае с Шевалье, фон Нейман бодро заявил: «На меня этот случай произвел бы такое же впечатление, как если бы кто-то рассказал о своих выдающихся похождениях в подростковом возрасте». А когда Робб попытался прижать его к стенке своими излюбленными аналогиями в отношении ложных сведений, сообщенных службе безопасности в 1943 году, фон Нейман ответил: «Сэр, я не знаю, как ответить на ваш вопрос. Разумеется, я не хотел бы [лгать]. Но вы просите меня вообразить чье-то нехорошее поведение и спрашиваете, повел бы ли я себя таким же образом на его месте. Не похоже ли это на вопрос “когда вы перестали бить свою жену”?»

Тут вмешались члены комиссии и попытались задать еще один гипотетический вопрос.

Доктор Эванс: «Если бы кто-то вышел на вас и сказал, что у него есть хороший способ передачи секретных данных России, вас бы очень удивил подобный контакт?»

Доктор фон Нейман: «Это зависело бы от того, кто на меня выходит».

Доктор Эванс: «Предположим, что ваш друг… Вы бы сообщили о контакте сразу куда надо?»

Доктор фон Нейман: «Смотря когда. Не имея привычки работать в режиме секретности — вряд ли. После инструктажей по соблюдению секретности — определенно “да”. <…> Я пытаюсь сказать, что до 1941 года даже понятия не имел о существовании грифа “секретно”. Так что Бог знает, насколько умно я бы поступил в такой ситуации. Я уверен, что выработал навыки довольно быстро. Однако на это ушло какое-то время, и в этот момент я мог допустить ошибку».