Романески - Ален Роб-Грийе

застыли двое мужчин. Это довольно светлые метисы, в белых брюках и таких же белых рубашках, лица обоих почти скрыты очень большими черными очками. Когда де Коринт приблизился к окну, закрытому для того, чтобы не позволить раскаленному воздуху с улицы проникнуть в прохладную комнату, ему показалось, что они, до той минуты пристально смотревшие на богато изукрашенный лепниной, хорошо заметный снаружи выступ, которым на фасаде, так сказать, отмечены «королевские покои» отеля, те самые, что занимал он сам, разом опустили головы.

— Сколько ей уже исполнилось лет? — спрашивает он, не поворачивая головы и не глядя на собеседника.

— Ей исполнилось пятнадцать этим летом (я имею в виду наше лето, в Южном полушарии). Знатоки уверяют, что наилучшим моментом для мужчин-любителей является именно весна шестнадцатого года. Если девушка будет еще моложе, то вы не сможете получить от нее истинное наслаждение, когда пройдет первый острый привкус изнасилования. И вы не можете не знать того, что настоящие блондинки — большая редкость на этом специфическом рынке от Белена до Буэнос-Айреса.

Стоящие под гигантской араукарией мужчины в белоснежных одеяниях перекинулись парой-другой слов и разошлись: один так и остается стоять на посту, прислонившись спиной к шероховатому стволу дерева, а второй уходит, направляясь к авениде Атлантика и к трем кафе, что носят имена трех государей с воистину несчастными судьбами: Рудольфа, Христиана-Карла и Максимилиана. Террасы кафе выходят прямо на пляж. Однако, сделав несколько шагов, метис оборачивается и бросает последний взгляд на окно, над которым переплелись тела обнявшихся сирен, окружающих большую морскую раковину, служащую колесницей супруге Посейдона Амфитрите, по крайней мере предположение о направлении его взгляда верно настолько, насколько позволяют о нем судить широкие солнцезащитные очки. Де Коринт поворачивается к ожидающим его решения посетителям.

— Она не блондинка, — говорит он, — она рыжая.

— Нет, блондинка! Этот оттенок называют венецианским золотом, — поправляет графа отец девушки. — Да и, во всяком случае, говорят, что рыжие еще лучше блондинок!

Кстати, поправка, сделанная господином в стальных очках, вполне приемлема, вернее, вполне достойна быть принятой к рассмотрению. Шелковистые завитки на лобке только чуть более рыжеваты, чем золотистая шевелюра, отливающая медным блеском, и это кажется вполне нормальным явлением. Что же касается запаха девушки, то к запаху свежескошенного сена, только-только выловленной креветки и жимолости примешивается тонкий аромат мускуса, по крайней мере, так кажется графу, когда он подносит указательный и средний пальцы к усам, чтобы их пригладить под носом. «Да, этот запах был и остается одним из самых таинственных запахов в мире, — думает граф, — в нем нет резкости, вызова, напора, он весьма приятен во всех отношениях». Де Коринт подходит к девушке-подростку, которая, в то время как он смотрел на улицу, вновь приняла начальную позу статуэтки, выставленной в витрине музея, где представлено искусство древнегреческих мастеров.

— Покажи мне твои глаза, — приказывает он.

Мари-Анж опускает руки, скрывавшие за своими изящными линиями верхнюю часть лица, и, медленно изогнув стан движением восточной танцовщицы, прячет руки за спину, сцепив их во впадине на талии. Так как она явно меньше ростом, чем граф Анри, то он берет ее за подбородок и кладет его на свой сжатый кулак. Она поднимает на мужчину прекрасные глубокие озера своих зеленых глаз, которые превосходно, классически сочетаются с цветом ее волос и оттенком кожи. Крохотные веснушки рассыпаны по ее бархатистым щечкам, в особенности на скулах и на крыльях носа. Кончиками пальцев де Коринт слегка касается ее губ, чуть раздвинувшихся в еле заметной мимолетной боязливой улыбке, вполне заслуживающей доверия.

И тогда он дает ей пощечину. Не обижаясь и не жалуясь на столь незаслуженное наказание, заранее соглашаясь принимать как должное все капризы хозяина и повелителя, Мари-Анж выглядит совершенно растерянной, что ей ужасно идет. Ее большие глаза становятся еще больше, они наливаются близкими слезами, делаются влажными, а ее рот раскрывается шире. Де Коринт не может удержаться, чтобы не поцеловать ее в подрагивающие пухлые губы, которые она доверчиво отдает ему, запрокинув голову назад, закатив глаза и еле заметно причмокивая, словно пьет мед.

«Бог мой! Как все это далеко от меня! — думает де Коринт, желающий хоть как-то упорядочить, а потому упорно старающийся перечитать много-много, я даже не знаю точно сколько лет спустя, эти разрозненные листочки воспоминаний, рассыпанные по его огромному письменному столу из очень темного орехового дерева с красноватыми прожилками, как на мраморе; стол стоит почти напротив массивного шкафа из еще более темного дерева, хотя и сделанного когда-то из того же самого выброшенного морем на берег бревна; увы, стол и шкаф — это все, что осталось графу из старой меблировки Черного Дома, разошедшейся по разным хозяевам с публичных торгов после того, как по решению суда на его. имущество был наложен арест. Да, как все это далеко! Далеко в пространстве, далеко во времени, далеко в сознании, далеко в памяти, далеко по духу.

И дистанция эта, без сомнения, только увеличилась, — думает он, — из-за того, что я избрал способ вести повествование в третьем лице, так что теперь для меня речь идет словно бы не обо мне самом, а о ком-то другом, чья жизнь, быть может, отчасти, в каких-то второстепенных, несущественных деталях напоминает мою жизнь.

Но где сегодня те золотистые наяды, что смеялись от удовольствия под ударами волн, все покрытые пеной и залитые солнцем? Что сталось теперь с торговлей живым товаром? Во что превратились нынче рынки, где шла с публичных торгов свежая молодая плоть девственниц, где продавали маленьких рабынь для альковных утех, где можно было купить нежные укусы и медовые поцелуи? Так как и речи не могло быть о том, чтобы включить в это повествование-отчет рассказы о столь секретных вещах, как изнасилования, о случаях грубого и жестокого насилия, о жестоких и унизительных выставлениях наказуемых напоказ, об изящно извивающихся телах, бьющихся в сладострастных судорогах любовной боли, о столь волнующих и трогательных пытках, которым подвергают несовершеннолетних и которые заканчиваются либо нежными и утонченными муками, либо варварски-жестокими жертвоприношениями, в зависимости от сиюминутного расположения духа и прихоти истязателей и от своеобразия пленниц, в интимной глубине застенка или в задушевном уединении комнаты для допросов с богатейшим, воистину неистощимым запасом пыточных средств и инструментов, в залах для торжественных приемов, в пышных покоях во время ночных празднеств-оргий, то есть не следует даже упоминать о таких местах, как маленький театрик, где демонстрировались сцены казней, или большой амфитеатр для многолюдных представлений, с ареной для боя быков, где не действовали законы внешнего цивилизованного мира (уже тогда не