Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Оставь менях Сава, я переломаю ему кости! Общины мне вздумал разгонять?! Мать его!.. А почему вы этих устроили здесь, на кроватях? Тюрем нет?.. — кричал Гуцов, когда Кантарджиев с помощью солдата выставил его из помещения.

— Не вмешивайся! Это не твое дело! — зло сказал Кантарджиев, чтобы не уронить свой авторитет перед солдатами и желая показать, что в своем мундире и на этом посту он не просто единомышленник и знакомый Гуцова, а совсем другой человек, лицо официальное.

Гуцов язвительно усмехнулся, в его желтых глазах появилось презрительное выражение, и Кантарджиев понял, что этот буйный человек, имеющий большие заслуги в борьбе с земледельцами и особенно в организации минувшей осенью съезда, будет оказывать нажим и оспаривать у него власть. Чтобы поскорее избавиться от его присутствия, он приказал отпереть внизу кабинет городского главы и Гуцов снова занял свое старое место. Но не прошло и получаса, как он опять ворвался к нему с каким — то листком в руке.

— Сава, ты получил сведения о составе кабинета? Нет ни одного из наших шефов! — воскликнул он и принялся читать имена новых министров. — Значит, военный кабинет! Нет, мне это не нравится… — Гуцов тут же быстро спустился к себе.

Кантарджиев не меньше его был удивлен тем, что среди министров нет ни одного партийного лидера из тех, что были заключены в шуменскую тюрьму. Ведь он был демократ. Но приняв во внимание, что такой военный кабинет может лично ему принести больше пользы, он вздохнул с облегчением. Через несколько минут сам Викилов прочел ему по телефону приказ военного министерства, в котором сообщалось, что кабинет Стамболийского «подал в отставку» и что образован новый кабинет из теки х-то и таких-то министров.

— Пока мы не считаем необходимым объявить военное положение, но полицейский час вы установите. Пошлите людей, пусть объедут непокорные села и вразумят сельских старост. Дадим им время, чтоб опомнились, но на всякий случай начните мобилизацию различных чинов из запаса — С коммунистами будьте осторожны. Ни в коем случае не дразните их сейчас, — сказал полковник, когда Кантарджиев изложил ему свою оценку положения в околии и свои опасения насчет коммунистов в самом городе.

Убедившись, что новый кабинет — военный, Кантарджиев окончательно успокоился. «Это все равно что я мобилизован, и нечего тут раздумывать», — сказал он себе и рьяно принялся за дела.

В этот день Костадин поднялся очень рано и вышел во двор.

За пристройкой шумела река, мрак редел. Костадин вошел под навес. Через открытую дверь он увидел свет закопченного фонаря и вместе со свежим утренним воздухом вдохнул теплый запах конского навоза. Янаки был возле лошадей.

Мурат, который спал поблизости, поднялся и, изогнув спину коромыслом, зевнул; а под амбаром, где ощенилась Арапка, слышалось плаксивое скуление и возня щенят, которые прижимались к матери и сосали.

— Что я тебе вчера вечером сказал? Почему ты не приготовил повозку? — осипшим со сна голосом спросил Костадин.

— Еще есть время, бай Коста. Я вчера что-то не понял — жницы придут сюда или прямо на поле?

— Туда… Хватит тебе скрести лошадей, опоздаем!

Костадин поглядел на посиневшее небо с редкими мерцающими звездами и вернулся в дом. Он умылся, вынес из кухни приготовленную с вечера сумку с едой, взял охотничье ружье. В доме все спали, только старая Джупунка покашливала по-кошачьи у себя в комнате.

Жатва до такой степени поглотила Костадина, что он не мог думать ни о чем другом, и ему все время казалось, будто он о чем-то позабыл. Из головы его не выходило ячменное поле возле самого города. Каждый год он начинал жатву с него, и каждый год в это же время начинал он охоту на диких голубей у засохших дубов возле реки.

Пока подготовляли повозку, пока наполняли водой баклаги и собирали паламарки, серпы, перевясла, — рассвело и ласточки, свившие под крышей гнезда, защебетали на сухих ветках яблонь. Янаки распахнул ворота, повозка задребезжала всеми своими железками и остановилась на улице. Работник запер ворота и ловко вскочил в повозку к Костадину.

— Ну, поехали! Бог в помощь, — сказал Костадин и, зажав ружье меж колен, перекрестился.

Они не успели еще выехать из города, как восток озарился розовым светом. В прозрачном неподвижном воздухе синий Балканский хребет с алыми пятнами на вершинах казался совсем рядом. Поля под ним тонули в синеватой тени.

Как только повозка протарахтела по каменному мостику за сараем Гуцова, на повороте дороги показался солдат в каске и с винтовкой, а за ним еще один. Тот, что был повыше ростом, направился навстречу повозке, держа наперевес винтовку с примкнутым штыком; он помахал ею, делая знак остановиться. Костадин подумал, что солдаты вышли на учения.

— Поворачивайте обратно. Выезжать из города запрещено, — сказал солдат.

— А что такое, ребята?

— Сменилось правительство. Как это вас пропустили патрули?

— Погоди-ка, ведь мы едем жать и ничего не знаем. У меня там жнецы дожидаются. Люди ждут в поле.

— Таков приказ, — сказал другой солдат, который волочил винтовку за ремень. — А зачем у тебя двустволка?

— Хотел поохотиться.

— А, поохотиться…

Костадин попросил пропустить хотя бы работника с повозкой, чтоб доставил жнецам все необходимое.

Солдаты переглянулись.

— Ну как, Калчо, пустим их? Люди везут серпы, видишь, все приготовили себе, — сказал своему товарищу тот, что повыше ростом. — Ну ладно, ты слезай и возвращайся в город» а он пусть едет.

Костадин вернулся домой растревоженный и злой. Таинственные дела Манола и его поведение в последние несколько дней стали теперь ему ясны. Еще в тот вечер, когда Манол принес вместе с сыном Мицо Гуцова военное обмундирование, Костадин понял, что он замешан в каком-то заговоре, готовившем свержение правительства, и, как всегда, будет держать его в неведении до тех пор, пока наконец все не раскроется. На вопрос, для чего ему понадобились эти сапоги и обмундирование, Манол ответил, что он взял их для Лазо — батрака, чтоб носил на винограднике. Вот уже несколько дней Манол нервничал, вечером приходил домой поздно и не говорил, где был. Костадин сказал себе: «Наверное, опять собираются, чтоб скинуть дружбашей». Он не мог надивиться готовности брата вмешиваться в политику. Ну что за польза от этого? Разве не достаточно тех унижений, которые он испытал прошлой осенью?

«Если бы я не взял с собой ружья, солдаты пустили бы и меня, — рассуждал Костадин, торопливо шагая домой. — Но почему запрещено выезжать в поле? Почему несут охрану солдаты? Может, кто другой захватил власть?.. Не дают людям заниматься своим делом! Очень оно мне нужно, это правительство! Пусть его сменят, раз оно не способно справиться с коммунистами и всякой бестолочью. Разве это власть? Но чего ради они вмешиваются в мою жизнь?» — спрашивал он себя и всем своим существом ощущал гнетущее присутствие какой-то враждебной силы, о которой даже не думал.

Неподалеку от главной улицы его остановил патруль. Снова пришлось объяснить, почему он несет охотничье ружье. Эти неприятные разговоры окончательно отравили то хорошее настроение, в котором он был с утра; Костадин вошел в дом расстроенный и сердитый.

Брат его только что успел побриться и, выйдя в гостиную, повязывал синий галстук, который обычно носил только в праздничные дни. Его покрасневшее лицо, стянутое квасцами, со светло-розовыми пятнами на подбородке, имело торжественно-строгое, напряженное выражение. Старая Джупунка гонялась во дворе за маленьким Дачо, который убежал босой и неумытый к амбару поиграть со щенятами, а Христина, в длинном капоте, встретила его на лестнице.

— Я так беспокоилась. Думала, тебя задержали, — сказала она.

— А почему меня станут задерживать?

— Да, но ведь всюду патрули… Ты уже знаешь?

— Город оцепили солдаты, не разрешают выезжать. Едва уговорил их пропустить Янаки с повозкой, а меня вернули из-за ружья, — сказал Костадин, обращаясь больше к брату, который стоял перед зеркалом.

— Оставь это, одевайся-ка, пойдем посмотрим, что творится в городе. Дружбашей скинули. — И, даже не взглянув на него, Манол пошел к себе в комнату, надеть пиджак.

— Недавно к нам заходил Гуцов и сказал, что уже можно свободно ходить по городу, — объяснила Христина, продолжая стоять у стола. — Теперь и мы у власти, Коста. А ты не рад этому?

Ее интерес к событиям и радостное оживление рассердили Костадина.

— Занимайся-ка лучше своими женскими делами! Меня зло берет, что пришлось вернуться, и теперь я не знаю, что делать, — сказал он, сняв ружье и ставя его у стенки. — Это что, брат сделал из тебя такую приспешницу блока? Чего ухмыляешься?

— Но от этого польза для всех нас, — сказала она, задетая его грубым тоном.