Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Ушли, бай Коста, и вот уже час их нет, — нараспев, печально сказал Янаки, и Костадин понял, что произошло что-то нехорошее. — Прибежала какая-то яковчанка и сообщила, что ночью убили отца девушки, которая у нас жала. Девушка заплакала и побежала домой. За нею кинулись остальные… Я им кричу — «стойте!», а они и слушать не хотят.

— Как так убили? Почему убили?

— В казарме его убили ночью. Он оранжевым гвардейцем был. А как все получилось — никто не знает. Узнали от какого-то солдата…

Костадин расстроился. На полях, замерших в мареве послеполуденного зноя, не было видно ни души. Что ж, значит, он один решил заниматься сегодня жатвой? Ощущение пустоты и озлобленность наполнили его душу, и тотчас же ему пришло в голову приказать Янаки запрягать и возвращаться в город. Но опасение, что его могут мобилизовать, заставило Костадина отказаться от этого намерения. Лучше уж оставаться тут, чем смотреть на всю эту сумятицу в городе.

— А почему ты не собрал серпы и паламарки? Видишь, как все пораскидано! — сердито сказал он, торопясь поскорее приняться за работу.

Сочные стебли ячменя захрустели под двумя серпами.

— Что происходит в городе, бай Коста? — обратился к нему Янаки.

— Ничего особенного, партизанщина… Ненависть сеют.

— Но теперь и бай Манол будет верховодить. Еще не старый человек был убитый, кузнец-то. Женщина, которая пришла сообщить об этом, так кляла горожан, да и меня тоже!.. Что ты, тетка, говорю, а я-то в чем повинен, чего меня клянешь?

— Раз они ушли, платить им не стану, — заявил Костадин.

— Но ведь девушки не виноваты, бай Коста. Жать надо с песнями, а не с плачем.

— Ну хватит рассуждать, Янаки! Вот кончим еще одну полоску и поедим… Где положил баклагу?

Они жали молча под нещадно обжигающим спины солнцем. Глухое раздражение и злость терзали Костадина. Из головы его не выходили сцены, виденные в околийском управлении, торжественное лицо Манола, радостное возбуждение Христины. «Выходит, я — индифферентный, а брат мой прав?! И старая туда же… Может… не стоит жать, раз убили этого яковчанина? Срам какой, и не к добру это. А что же тогда делать?» — спрашивал он себя и старался забыться в работе.

Через полчаса, обливаясь потом, с отяжелевшими руками и ногами, он с Янаки сел обедать в конце оврага, в тени старого вяза. Поев, Янаки подложил под голову свою безрукавку и тут же заснул. Костадин улегся на спину и стал глядеть на тенистую крону дерева. Прилетел поползень, забрался по шероховатой коре вяза повыше и ударил несколько раз по нему клювом… Мысли Костадина переключились на Янаки, который похрапывал рядом, лежа ничком.

Почему Янаки так верно служит им вот уже четыре года и никогда ни на что не жалуется? Неужели ему не хочется жениться, иметь дом и детей? Почему он не ропщет хотя бы на жалованье, не требует, чтоб ему прибавили?.. Всегда весел, всегда шутит. Потому ли, что и он любит работать в поле, любит лошадей, траву — 608 все, что окружает на земле нас, его — Костадина? Почему бы всем не быть такими? А разве сам он не батрачит у своего брата только потому, что питает такую же слабость к земле?.. Человек любит, а потому и терпит… Гот, кто ничего не любит, тот ничего и не терпит… Весь мир держится на любви, и земля родит от любви. Но кто-то использует эту твою слабость и превращает тебя в рабочую скотину. Дико и страшно устроен наш мир! Вот он любит свою жену, хотя она не совсем такая, какой он себе ее представлял, и он будет любить ее всю жизнь. А Манол любит деньги, потому что любит властвовать. Деньги — это власть, а любовь — это рабство! Так получается. Вот и Евангелие велит: любить ближнего своего и служить ему…

Над рекой пролетела стайка голубей, пронеслась подобно брошенным сильной рукой кусочкам алебастра и села на дуб. Две горлинки стрелой промчались над оврагом и притаились в листве. Тонко звенела в воздухе мошкара. Отозвалась лягушка в теплой воде на дне овражка, казалось, охала от наслаждения. Поля дремали под палящим июньским солнцем, дремало все вокруг, притаившись, не дыша. Даже поползень тихонько улетел с вяза. В ослепительном белом облаке Костадин видел свои невысказанные мечты, он мысленно взбирался на его вершины, опьяненный чудесным, ласкающим душу светом. Он поглядел на часы и удивился, увидев, что стрелка приближается к трем. Время бежит быстро, когда бываешь зол. А когда спокоен, оно тянется долго, долго, как в детские годы. К чему предаваться глупым мыслям? Пора будить Янаки и жать, чтоб к вечеру уложить первые снопы-крестцы.

Вдруг со стороны верхнего конца города донеслось несколько выстрелов, и в сонной тишине прокатился глухой гул, похожий на далекий стон. Костадин приподнялся, опершись на локоть, прислушался, потом вскочил и взбежал на возвышенность. В верхней части города, где из-за холма, покрытого виноградниками, выбегала река, он заметил людей, которые группками бежали через пустыри к Беженской слободе, и сразу же догадался, что это и есть те самые крестьяне, о которых утром упоминал полковник. Ружейная стрельба усиливалась; со стороны казарм застрочили пулеметы, и треск их, повторенный эхом, родившимся на окрестных холмах, заполнил всю низменность.

— Янаки! Янаки! — крикнул Костадин.

Не отрывая глаз от бегущих крестьян, Костадин продолжал будить его. В Беженской слободе, казалось, тоже затрещали ружейные выстрелы и злобно выпустил длинную очередь пулемет. Крестьяне, приблизившись к первым домам, пригнулись и залегли, но не прошло и полминуты, как они кинулись обратно и скрылись в ближайшем овраге. «Отбросят их!» — подумал Костадин.

— Бай Коста, почему стреляют, что случилось? — испуганно крикнул проснувшийся Янаки.

— Запрягай поскорее! В город вошли крестьяне.

Янаки побежал к лугу, на ходу одеваясь, Костадин кинулся собирать серпы, паламарки, одежду. Когда же он снова взбежал на высотку, он уже не увидел ни одного крестьянина. Со стороны Беженской слободы неслась настолько частая пулеметная и ружейная стрельба, что она сливалась в сплошной треск. Он хотел было вернуться, чтобы взять оставшиеся несколько серпов, но тут справа от него из низкой кукурузы раздался крик. Костадин заметил, что и с той стороны к городу подходят крестьяне. Они двигались цепью прямо на повозку и были уже у самой дороги. Он побежал в овраг, крича батраку, чтобы тот поскорее отгонял туда же лошадей. Солдаты, охранявшие шоссе, подняли стрельбу, и пули засвистели над головой Костадина.

С высотки послышалась команда, раздались оглушительные ружейные выстрелы — между крестьянами и солдатами завязалась перестрелка. Испуганный выстрелами вороной конь становился на дыбы, и Костадину надо было помочь батраку поскорее отвести лошадей в овраг.

— Видишь, что творится? Теперь нам не вернуться в город… Они наступают и вдоль реки, отовсюду, — вслух размышлял Костадин и уже не мог определить, откуда стреляют. — Ах, Янаки, зачем мы приехали!

Лошади вырывались, над деревьями тонко посвистывали летящие рикошетом пули; стрельба у шоссе продолжалась все так же беспорядочно. Большинство крестьян стреляло из охотничьих ружей, и над высоткой повисло облачко порохового дыма.

— И у станции стреляют, — испуганно заметил Янаки.

Железнодорожная станция находилась в трех километрах к юго-востоку от них. Там стреляли пулеметы, они стрекотали, словно швейные машины, до полного изнеможения. Костадин пробирался по оврагу и под прикрытием берега пытался разглядеть, что происходит на высотке.

Вдруг за высоткой снова раздался треск выстрелов и несколько пуль ударились о ствол вяза. Послышался болезненный вскрик. Сверху, по тропинке, через недожатое ячменное поле, через рожь и по лощине, вливающейся в овраг, сбегали человек десять крестьян. Некоторые из них были вооружены только палками. Здоровенный, костистый мужик с серыми злыми глазами и рыжеватыми усами первым ворвался в овраг и увидел привязанных к дереву лошадей. Он что-то крикнул своим товарищам, потом вытащил из кушака нож и перерезал повод у черного коня. Янаки подбежал и перехватил у него повод, но крестьянин ударил его по голове. Янаки покачнулся, из разбитого носа у него хлынула кровь. Увидев озверевшее лицо Костадина, который налетел на крестьянина, тот попытался снять со своего плеча ружье. Костадин размахнулся изо всех сил, чтоб ударить его, но в ту же минуту почувствовал, как кто-то со спины крепко обхватил его. Он расставил широко ноги и нащупал руки, сомкнутые у него на животе.

— Стой смирно, не то кровушку твою выпьем! — задыхаясь, сказал державший его.

В это время подбежал еще один крестьянин — Костадин запомнил только, что у него были потрескавшиеся губы и непокрытая голова, — отвязал гнедого и, вскочив на него, поскакал прочь. Костадин локтем ударил стоявшего за его спиной и на какую-то секунду увидел его черное, злое лицо с темным выпученным глазом и толстыми губами. Но тут кто-то налетел на него со стороны, оттолкнул и повалил на землю.