Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Подойдя к околийскому управлению, перед которым остановился военный грузовичок, члены блока выстроились в шеренгу на лестнице у стены. Сверху солдаты выводили арестованных земледельцев, чтоб отвести их в казарму. Неслась брань и угрозы. Тозлукский землевладелец закричал: «А где же Тончоолу?» Кто-то толкнул Ке ре зова, который пошатнулся и схватился за перила; с оглушительным топотом, прижимаясь друг к другу и защищаясь от пинков членов блока, мимо Костадина быстро прошли испуганные, бледные от страха и стыда арестованные, провожаемые бранью и смехом. Костадин сожалел, что пришел сюда. Он почувствовал себя виноватым и устыдился того, что находится среди таких людей, но возвращаться было уже поздно, и он поднялся вместе с остальными по лестнице.

Их встретил Кантарджиев и поспешно провел к себе в кабинет. Жандарм, которого выпустили из-под ареста, снимал со стены портрет Стамболийского. Костадин остановился на пороге.

Кантарджиев, в военной фуражке, с встревоженным лицом, начал что-то говорить, но что — понять было трудно, так как собравшиеся то и дело поздравляли его с назначением на пост коменданта и наперебой жали ему руку. Но как только поздравления прекратились, Костадин понял, что Кантарджиев вызвал всех этих людей для того, чтобы сообщить им относительно сбежавшего околийского начальника и какого-то жандармского капитана, которые организовали оранжевую гвардию. Необходимо было мобилизовать в городе всех офицеров запаса, чтобы усилить гарнизон.

— Положение вызывает беспокойство, господа, — сказал он. — Немедленно надо составить список добровольцев и представить в штаб гарнизона.

Наступила тишина. Ее нарушил Никола Хаджидраганов.

— Я записываюсь первым!

— Это занятие для молодых, — заметил еще кто-то.

— Чтоб они в бирюльки играли, мамочки! — со злой усмешкой заметил брат Абрашева.

В разговор вмешался старик Христакиев, стоявший возле письменного стола:

— Необходимо сейчас же образовать гражданский комитет действия. У нас он был во время съезда, нужно лишь несколько его обновить и пополнить более энергичными людьми. Кабинет невоенный, и на наши плечи ляжет ответственность за сохранение законов и конституции. Должно быть известно, кто и что делает.

— Какой комитет? Зачем? Ведь есть комендант и военный гарнизон, — раздались голоса, но старый Христакиев спокойно объяснил, что так надо, и те же самые люди, которые только что недоумевали, зачем понадобился какой-то комитет, теперь принялись с воодушевлением одобрять эту идею.

— Верно! Необходим гражданский комитет… У всех у нас самые разные интересы, кто будет их представлять?..

Костадин заметил, что брат его горячо поддерживает мнение Христакиева. Манол проложил себе дорогу к письменному столу и, стукнув по нему кулаком, решительно заявил:

— Сава, не упрямься, так должно быть!

— Этот гражданский комитет не имеет никаких полномочий! Он должен быть хотя бы одобрен военными, — сердито возражал Кантарджиев.

Но все поддержали Манола. Наконец, после долгих перебранок, после того как начальник гарнизона дал свое согласие по телефону, комитет был сформирован. В него вошли: старый Христакиев, Кантарджиев, Манол, Каракунев, то злу кс кий землевладелец и старичок-ростовщик. Никола Хаджидраганов отказался — он предпочитал надеть на себя военный мундир, нежели рассуждать. Вспыхнул новый спор по поводу того, кто будет председателем комитета. Кантарджиев настаивал на том, что председательское место по праву принадлежит ему, но старый Христакиев отразил его претензии, предложив избрать председателем самого начальника гарнизона. Предложение это было принято, и посрамленный Кантарджиев, покраснев от гнева, сощурив глаза, которые стали похожи на запятые, должен был самолично сообщить по телефону начальнику гарнизона об его избрании.

Костадин не мог понять, почему они так ссорятся из-за какого-то комитета. А увидев, как брат его накинулся на Кантарджиева, он даже отчаялся получить разрешение. Ну кто станет думать сейчас о его поле? Достаточно было видеть злое, расстроенное лицо коменданта, азарт Манола, лица остальных, прислушаться к разговорам по телефону, который звонил без умолку, достаточно было представить важность всего происходящего, чтобы понять, насколько несерьезное для них дело — жатва в такое время, и что он будет казаться просто смешным, если станет добиваться этого разрешения.

Члены комитета отправились заседать в секретарскую комнату, и Костадин, так и не решившийся напомнить о своей просьбе Манол у, присел на скамье в коридоре.

Время подошло к десяти. В секретарскую то и дело входили знакомые и незнакомые Костадину господа. Там шел спор насчет того, удачно ли составлен комитет с точки зрения значимости партий, которые он представлял. Потом раздался хриплый голос тозлукского землевладельца, который, пересиливая остальные голоса, кричал:

— Да поймите же, братцы, ведь сейчас жатва! Ежели я не уберу в эти дни хлеб с полей, отчужденных у меня, когда же его убирать-то? Все же раскрадут и попрячут! Черт знает что будет!

Каракунев настаивал, чтоб ему вернули какую-то конфискованную у него муку. Старичок-ростовщик тоже на что-то сетовал.

Временами Костадин слышал и голос Манола. Манол говорил, что и у него немало должников в деревнях, но теперь не время думать об этом. Христакиев кого-то горячо убеждал, но кого именно и в чем, нельзя было разобрать из-за поднявшегося гвалта. В накаленном солнцем коридоре, окна которого были закрыты, чтобы на улице не было слышно, что здесь происходит, было жарко и душно. Жужжали встревоженные мухи. По пыльному, давно не мытому стеклу ползла пчела, она беспомощно сваливалась вниз, доползая до рамы.

Вдруг дико заорал Гуцов и начал отчаянно трезвонить в какой-то колокольчик.

— Я не могу бросить свой товар! Мне дружбаши уже нанесли ущерб на тысячи! Вы в дураках останетесь, — грохотал бас Каракунева, заглушая остальные голоса.

Кантарджиев дважды выходил из своего кабинета, чтоб осведомиться, готовы ли списки добровольцев — штаб полка приказал ему представить их немедленно, — но оба раза уходил из секретарской комнаты с пустыми руками и с таким страдальческим выражением держался за голову, что Костадин пожалел его и окончательно отказался от своего намерения просить у него разрешение.

«Они так и до вечера не закончат», — решил он и поднялся со скамьи. На улице, перед входом, остановился автомобиль, на лестнице послышался топот сапог. К Кантарджиеву вошел полковник Викилов с адъютантом. Комендант ему о чем-то докладывал. Полковник сердито возражал. Минуты через две он показался в дверях. Его толстая шея, стянутая воротником кителя, побагровела. Не постучавшись и громыхнув дверью, полковник вошел в секретарскую комнату.

— Стыдно, господа! Стыдно за Болгарию и за вас! — воскликнул он в наступившей тишине. — К городу направляются оранжевогвардейцы, под угрозой железнодорожная станция, а вы печетесь о деньгах и взимании долгов…

Костадин вышел. На улице он встретил Николу Хаджидраганова и Андона Абрашева. Оба были в офицерских мундирах, но без погон.

— Ты что здесь делаешь, кум? Ступай, переодевайся поскорее, — сказал, рисуясь, Никола и, сунув руки за ремень, принял молодецкую позу.

— У меня свои дела, — не останавливаясь, ответил ему Костадин.

— Оставь эти разговоры. Если сейчас каждый начнет увиливать… — огрызнулся Андон Абрашев, но Костадин, не оборачиваясь, крупным шагом пересек площадь.

Только теперь он стал отдавать себе отчет в значении происходящих событий и еще осязаемей почувствовал те враждебные силы, перед лицом которых его жизнь и интересы выглядели ничтожно мелкими, а сам он — беспомощным.

«Брат ждет выгод от новой власти, иначе он бы и не закрыл сегодня лавку и не тратил время на препирательства в этом комитете. Но чего жду от нее я? Пойду-ка к солдатам и попрошу их пропустить меня. Ведь они вернули меня из-за ружья», — решил Костадин и поспешил к дому, чтобы переодеться и отправиться в поле.

Сперва один из стоявших на посту солдат упорствовал, но потом уступил, и Костадин с чувством облегчения зашагал по пустому шоссе.

Как только он свернул с проезжей дороги на боковую тропинку и вошел в ложбину, где было его поле, он увидел брошенные серпы среди пучков сжатых колосьев и подумал, что жницы укрылись где-нибудь в тени на краю ложбины и обедают. Стреноженные лошади паслись на лугу возле речки; на пригорке у самой дороги, где он несколько дней назад косил люцерну, виднелась повозка. За соседским ржаным полем показалась голова Янаки, повязанная платком. Батрак жал один…

— А где девушки? — крикнул ему Костадин.

— Ушли, бай Коста, и вот уже час их нет, — нараспев, печально сказал Янаки, и Костадин понял, что произошло что-то нехорошее. — Прибежала какая-то яковчанка и сообщила, что ночью убили отца девушки, которая у нас жала. Девушка заплакала и побежала домой. За нею кинулись остальные… Я им кричу — «стойте!», а они и слушать не хотят.