Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Я так беспокоилась. Думала, тебя задержали, — сказала она.

— А почему меня станут задерживать?

— Да, но ведь всюду патрули… Ты уже знаешь?

— Город оцепили солдаты, не разрешают выезжать. Едва уговорил их пропустить Янаки с повозкой, а меня вернули из-за ружья, — сказал Костадин, обращаясь больше к брату, который стоял перед зеркалом.

— Оставь это, одевайся-ка, пойдем посмотрим, что творится в городе. Дружбашей скинули. — И, даже не взглянув на него, Манол пошел к себе в комнату, надеть пиджак.

— Недавно к нам заходил Гуцов и сказал, что уже можно свободно ходить по городу, — объяснила Христина, продолжая стоять у стола. — Теперь и мы у власти, Коста. А ты не рад этому?

Ее интерес к событиям и радостное оживление рассердили Костадина.

— Занимайся-ка лучше своими женскими делами! Меня зло берет, что пришлось вернуться, и теперь я не знаю, что делать, — сказал он, сняв ружье и ставя его у стенки. — Это что, брат сделал из тебя такую приспешницу блока? Чего ухмыляешься?

— Но от этого польза для всех нас, — сказала она, задетая его грубым тоном.

— Меня мало интересует партизанщина, и я не хотел бы, чтоб моя жена совалась не в свои дела. Ступай оденься, хватит подметать пол капотом!

Он становился все грубее. Злился, почему жена его ходит по дому в капоте и проявляет интерес к провалу земледельцев, вместо того чтобы посочувствовать ему. И она, и Манол были поглощены событиями и совершенно не думали о его жатве. Наверно, перед тем как он вошел в дом, Манол делился с Христиной своими надеждами. Ничего удивительного, если он доверил ей сведения о подготовке к перевороту. Она, конечно, знала об этом и скрывала от него! Эта мысль, казавшаяся ему вполне правдоподобной, привела его в еще большее раздражение. Опять шушуканье и тайны между ними, опять что-то скрывают от него — нет, ничего не изменилось после того вечера, когда он косил люцерну. Ничего! И не может измениться, так и будет!..

Костадина душил гнев, он хотел было спуститься во двор, где отчаянно ревел его маленький племянник, потому что бабка тащила его в дом, но в эту минуту Манол вышел из комнаты уже в шляпе.

— Чего же ты ждешь? — спросил он, удивленный его мрачным видом.

— Никуда я не пойду. Меня ничуть не интересует ваше правительство!

— Потому что ты не отдаешь себе отчета, какое это имеет значение для нас. Пока человек наживает деньги, он может быть в стороне от этих дел, но как только нажил, ему необходима власть, чтобы сохранять их.

— Мне не нужна никакая власть! Меня бесит, что мне испортили день. Я хочу быть в поле, а ты себе иди куда хочешь.

Манол недоуменно пожал плечами.

— Ты послушай. Тина, что он говорит! Поле для него сейчас важнее всего! Ты в своем уме? Пошли!

— Нет, я не пойду!

— Ну, как хочешь! А еще строить усадьбу собирается. Болтовня! — И, отмахнувшись от Цонки, которая принялась чистить щеткой его пиджак, Манол быстро сбежал вниз и хлопнул за собой входной дверью.

— Удивляюсь тебе, Коста, как можешь ты быть таким индифферентным к общественным делам, — сказала Христина.

Костадин бросил на нее свирепый взгляд, и на лбу его набухла вена.

— Общественные дела! Индиф-фе-рент-ный! — выкрикнул он, передразнивая ее и корча презрительную гримасу. — Не учи меня жить! Сколько раз уж говорили мы с тобой от этом. Ты хочешь вынудить меня бросить этот дом и отправиться жить к твоему отцу?!

Чем больше он кричал, отдаваясь охватившему его гневу, тем яснее сознавал свое бессилие и поэтому еще больше распалялся.

Христина ушла к себе в комнату. Джупунка приволокла внука, продолжавшего вырываться и плакать. Цонка вывела девочку. Обе женщины убеждали Дачо, что его отпустят к щенкам, как только он умоется и позавтракает. Костадин нервно барабанил пальцами по столу и не знал, куда себя девать.

— Ты чего раскричался, отчего насупился? С раннего утра ругаешься. Люди-то все радуются, — сказала ему мать, когда Цонка повела Дачо на кухню.

Костадин поругался и с матерью. Но старуха не отставала от него:

— Оденься и пойди к людям. Что ты за мужчина?! Правительство свергли, чтобы оно сгорело, это мужичье! Теперь хоть вздохнем спокойно без этих мужланов, не будут нас облагать налогами. Ступай, разыщи брата, раз не находишь себе места от тоски. Он скажет там кому надо, чтоб тебя пропустили, и поедешь себе к Янаки, — сказала она ему, когда поняла, что ему горько, и пожалела его. — Ты у меня дурачок — как не работаешь в поле, просто с ума сходишь. Такая уже в тебе кровь мужицкая…

В самом деле, как это он не догадался попросить Манола обеспечить его разрешением на выезд в поле? Костадин переоделся и пошел искать брата.

Шел уже девятый час. Чиновники, не допущенные в свои учреждения, возвращались напуганные; они собирались у кафе, на углах улиц, полные мрачных предчувствий. Некоторые торговцы, открывшие рано свои магазины, снова поопускали шторы. На рыночной площади не было ни одной крестьянской телеги, лотки были пусты, хотя день был субботний. И большинство адвокатских контор было закрыто. Зато в кафе набилось полно горожан, жаждущих услышать новости. Город замер в тревоге и волнении.

Всюду, куда только ни заглядывал Костадин в поисках брата, он встречал взволнованных и растерянных людей, которые спрашивали друг друга, что же все-таки произошло. Он зашел в магазин к Николе Хаджидраганову, но и там не было Манола. Не было и Николы. Приказчик посоветовал ему зайти в кафе «Брюссель», и Костадин тут же вспомнил, что брат его действительно чаще всего ходил именно в это кафе, и сразу же отправился туда.

Едва войдя в кафе, над дверью которого еще не был опущен тент, он остановился, изумленный царившей здесь праздничной атмосферой. Официантки ставили на мраморные столики кофе, пирожные, коньяк, ликер. По тому, сколько на-столиках стояло пустых чашек и рюмок, можно было судить, что здесь чуть ли не с рассвета началось самое настоящее пиршество. Никола Хаджидраганов, полупьяный, сиял, сидя в компании старшего Христакиева, брата Лбрашева, Каракунева, тозлукского землевладельца и аптекаря, который прибежал сюда из аптеки, не сняв своего фартука и халата. За всеми столиками оживленно спорили и обсуждали последние события. Обитые черной кожей диваны и стулья скрипели, полученные с вечера газеты так и лежали разбросанные на столах, а две канарейки, растревоженные шумом, бойко распевали в залитом утренним солнцем кафе.

«…Как так без партий? Не может быть!» — твердили знакомые и незнакомые Костадину голоса.

Благообразный старичок в котелке, похожий на церковного старосту, про которого говорили, что он дает под проценты деньги, беспокойно переходил от стола к столу. Костадин увидел в глубине кафе брата и остановился, пораженный его самозабвенной увлеченностью. Манол спорил с каким-то худосочным мужчиной лет пятидесяти, в старомодном серо-зеленом полосатом костюме. Лицо его раскраснелось, шляпа съехала на затылок. Шум голосов перекрывал зычный бас торговца мукой:

— Что бы там ни было, но главное свершилось!

Костадин подошел к брату и дернул его за рукав.

Манол взглянул на него равнодушно и хотел было продолжать спор, но в это время в кафе вошел Мицо Гуцов. Его встретили радостными приветствиями; самоназначенный городской глава помахал рукой и начал читать на листке бумаги имена новых министров. Все сгрудились возле него. Как только Гуцов кончил, Каракунев громко расхохотался:

— Вот так Народный сговор! Из прежних — ни единого!

— Это же временный кабинет, не будьте детьми, — сказал Гуцов. — Слушайте, что я вам говорю. Временный, временный! — выкрикивал он сердито, не позволяя никому противоречить.

— Все в руках военных!

— А Смилов, Бобошевский? Как же нет партий?

Манол подошел к старику Христакиеву, к которому также были обращены возбужденные лица. Костадин слышал, как Христакиев сказал ему: «Нет никакого военного кабинета, но переворот совершили военные…» В эту минуту в кафе зашел офицер, все кинулись к нему навстречу и стали задавать вопросы.

— Положение еще не выяснено, — ответил офицер и что-то шепнул Гуцову.

Гуцов направился к выходу. Следом за ним пошли еще человек десять, среди них был и Манол. Костадин перехватил брата у самой двери.

— Скажи, чтобы мне разрешили поехать в поле к жнецам. Ты можешь это устроить? — спросил он, держа его за руку.

— Ты только за этим пришел сюда? Кантарджиев теперь комендант, может, он и разрешит… Нас вызывают в околийское управление. — И Манол высвободился от его рук.

Все последовавшие за Гуцовым бежали как на пожар или какое-нибудь стихийное бедствие. Костадину было стыдно идти вместе с этими людьми, но ничего другого ему не оставалось, и он шагал рядом с братом, не смея взглянуть на прохожих.

Подойдя к околийскому управлению, перед которым остановился военный грузовичок, члены блока выстроились в шеренгу на лестнице у стены. Сверху солдаты выводили арестованных земледельцев, чтоб отвести их в казарму. Неслась брань и угрозы. Тозлукский землевладелец закричал: «А где же Тончоолу?» Кто-то толкнул Ке ре зова, который пошатнулся и схватился за перила; с оглушительным топотом, прижимаясь друг к другу и защищаясь от пинков членов блока, мимо Костадина быстро прошли испуганные, бледные от страха и стыда арестованные, провожаемые бранью и смехом. Костадин сожалел, что пришел сюда. Он почувствовал себя виноватым и устыдился того, что находится среди таких людей, но возвращаться было уже поздно, и он поднялся вместе с остальными по лестнице.