Прежде, чем их повесят - Джо Аберкромби

Неудовольствие Байяза стало давить на Джезаля, как тяжёлый камень.

— Не нужно говорить загадками, сестра, — проворчал старик. — Я понял, что ты имела в виду.

— А, я забыла. Ты же человек прямой и не выносишь никакого обмана. Так ты говорил мне сразу за тем, как сказал, что никогда меня не бросишь, и прямо перед тем, как бросил меня ради другой.

— Это был не мой выбор. Ты ошибаешься во мне, Конейль.

— Я ошибаюсь в тебе? — прошипела она, и теперь её гнев тяжело давил на Джезаля с другой стороны. — Как, брат? Разве ты не уехал? Разве не нашёл другую? Разве ты не украл у Делателя — сперва его секреты, а затем и его дочь? — Джезаль съёжился и сгорбился, чувствуя себя, словно орех в тисках. — Толомея, разве ты её помнишь?

Хмурое лицо Байяза стало ещё мрачнее.

— Я совершал ошибки, и до сих пор за них плачу́. Ни дня не проходит, чтобы я о ней не думал.

— Как это вопиюще благородно! — усмехнулась Конейль. — Не сомневаюсь, что она упала бы в обморок от признательности, услышь она тебя сейчас! Я тоже иногда думаю о том дне. О дне, когда закончилось Старое Время. Как мы собрались перед Домом Делателя, жаждущие мести. Как мы пустили в ход всё своё Искусство, и весь наш гнев, и не смогли даже поцарапать ворота. Как ты шептал Толомее в ночи, умоляя её впустить нас. — Она прижала иссохшие руки к груди. — Какие нежные слова ты говорил. Я и не мечтала услышать от тебя ничего подобного. Даже такие старые циники как я были тронуты. Как могла отвергнуть тебя такая невинная, как Толомея — шла ли речь о том, чтобы раздвинуть ворота её отца или собственные ноги? И что же она получила в награду, а, брат, за все свои жертвы? За то, что помогала тебе, за то, что верила тебе, за то, что тебя любила? Это, наверное, была драматичная сцена! Вы трое на крыше. Глупая юная женщина, её ревнивый отец, и её тайный любовник. — Она горько рассмеялась. — Сочетание всегда не из лучших, но редко заканчивается так плохо. И отец и дочь. Долгое падение на мост!

— Канедиас был безжалостен, — прорычал Байяз, — даже к своему собственному ребёнку. На моих глазах он сбросил дочь с крыши. Мы сражались, и я сбросил его вниз в огне. Так наш учитель был отмщён.

— О, отличная работа! — Конейль насмешливо захлопала в ладоши. — Все любят счастливые концы! Скажи мне ещё одно. Отчего ты так долго оплакивал Толомею, а по мне даже слезинки не пустил? Ты решил, что тебе больше нравятся невинные женщины, а, брат? — И она иронично похлопала ресницами, что удивительно не подходило к её древнему лицу. — Невинность? Самая скоротечная и бесполезная из добродетелей. И я никогда не претендовала, что обладаю ей.

— Возможно, сестра, это единственное, чем ты не обладала?

— О, очень хорошо, любовь моя, очень тонко[42]. Я всегда наслаждалась твоим остроумием, превыше всего прочего. Кхалюль, конечно, был более опытным любовником, но у него никогда не было ни твоей страсти, ни твоей смелости. — Она яростно ткнула вилкой в мясо. — Путешествовать на край мира, в твоём-то возрасте? Чтобы украсть вещь, которую запретил трогать наш учитель? Поистине, отважно.

Байяз презрительно усмехнулся.

— Да что ты знаешь об отваге? Ты, которая за все эти долгие годы не любила никого, кроме себя? Которая не рисковала ничем, не отдавала ничего и ничего не создавала? Ты, которая сгноила все дары, данные тебе нашим господином! Пусть твои истории и дальше покрываются пылью, сестра. Всем наплевать, и мне больше всех.

В ледяной тишине два мага злобно смотрели друг на друга, атмосфера была тяжелой от их кипящей ярости. Ножка стула Девятипалого тихо скрипнула, когда он осторожно отставил его от стола. Ферро сидела напротив, с глубочайшим подозрением на лице. Малахус Ки стиснул зубы, свирепо уставившись на своего учителя. Джезаль лишь сидел, затаив дыхание, надеясь, что в результате этой непонятной ссоры никто не воспламенится. Особенно он сам.

— Что ж, — попробовал брат Длинноногий, — что касается меня, то я хотел бы поблагодарить нашу хозяйку за эту великолепную трапезу… — Два старых мага одновременно припечатали его своими безжалостными взглядами. — Теперь, когда мы так близки… к конечной точке нашего … назначения… э-э-э… — Навигатор сглотнул и уставился в свою тарелку. — Неважно.

Ферро сидела голая, подтянув одну ногу к груди, ковыряя струп на колене и хмурясь.

Она хмуро смотрела на тяжёлые стены комнаты, представляя огромный вес старых камней вокруг. Вспоминала, как хмуро смотрела на стены своей камеры во дворце Уфмана, как подтягивалась, чтобы взглянуть в крошечное окошко, как ощущала на лице солнечный свет и мечтала о свободе. Вспоминала натирающее железо на своей лодыжке и длинную тонкую цепь, которая была намного крепче, чем выглядела. Вспоминала, как боролась с ней, грызла её, тянула ногу, пока кровь не начинала течь из разодранной кожи. Она ненавидела стены. Для неё они всегда казались зубами ловушки.

Ферро хмуро посмотрела на кровать. Она ненавидела кровати, и диваны и подушки. Мягкие вещи размягчают, и ей это было не нужно. Она вспомнила, как лежала в темноте на мягкой кровати, когда её сделали рабыней. Когда она была ещё ребенком, маленькой и слабой. Как лежала в темноте и рыдала в одиночестве. Ферро яростно ковырнула струп и почувствовала, как из-под него течёт кровь. Она ненавидела того слабого глупого ребенка, который позволил поймать себя в ловушку. Она презирала даже память о том ребёнке.

И сильнее всего она нахмурилась, взглянув на Девятипалого, который лежал на спине среди скомканных одеял. Голова откинута назад, рот разинут, глаза закрыты, тихо сопит носом, неудобно изогнув свою бледную руку. Спит, как ребёнок. Зачем она с ним трахнулась? И почему продолжает? Надо было никогда его не касаться. Никогда с ним не говорить. Он ей не нужен — уродливый, здоровенный, розовый тупица.

Ей никто не нужен.

Ферро говорила себе, что ненавидит все эти вещи, и эта ненависть никогда не угаснет. Но как бы она не кривила губу, как бы не хмурилась, не ковыряла струпья, сложно было чувствовать по-прежнему. Она смотрела на кровать, на тёмное дерево, блестящее от света углей в камине, на колышущиеся кляксы теней в складках простыни. Кому какое дело, если она ляжет здесь, а не на холодном матрасе в своей комнате? Кровать не была её врагом. Так что она поднялась со стула, подошла и скользнула в кровать спиной к Девятипалому, стараясь не разбудить его. Не ради него, конечно.

Ей просто не хотелось объясняться.

Ферро повела плечами, двигаясь назад, к нему, где было теплее. Она слышала, как он ворчит во сне, почувствовала, как он поворачивается. Ей захотелось выскочить из кровати, и она затаила дыхание. Его большая рука скользнула по её боку, и он пробормотал что-то ей на ухо — бессмысленные сонные звуки, горячее дыхание на её шее.