Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Великий Мирабо нередко говаривал, что его отец был одарен более громадными умственными способностями, чем он, а подобный отзыв уже что-нибудь значит, если даже наполовину согласиться с ним. Если под этим понимать одни умозрительные способности, то Мирабо, может быть, был прав. Если же смотреть на старика маркиза как на умозрительного мыслителя и выразителя своих идей, умевшего придавать им оригинальный колорит, то вы невольно признаете его величайшим умом своего времени, умом, возвышавшимся до поэзии. Странно сказать, но своим образом мыслей маркиз имеет отдаленное сходство с Жаном Полем и выражает его на французский лад насколько может. Тем не менее разум не есть только достояние умозрительных способностей. Главная цель разума заключается в том, что им «кое-что видят», а для достижения этой цели необходимо содействие всего человека. В старике же маркизе, напротив, выдается замкнутость, холодный, неприятный юмор, скрытая злоба и распущенность – все это вместе с гордостью и упрямством доказывает только недостаток силы. Действительное количество нашего разума – насколько верно и основательно мы понимаем суть дела, в особенности человеческого дела – зависит от нашего терпения, беспристрастия, гуманности и всякой присущей нам силы. Так как разум исходит из целого человека, – он есть свет, озаряющий всего человека. На этом-то основании и понятно: юный Мирабо с его широким, пламенным взглядом на мир, свободной, бесстрашной душой обещал быть необыкновенным человеком.

Может быть, чтоб вернее определить маркиза, следует прийти к тому заключению, что он был из породы педантов. Твердый, как металл, несимпатичный и неуступчивый, он проникнут неимоверной гордостью, которая только прикрывала, а не подавляла его громадное тщеславие. К этому присоединялось еще высокомерие, проглядывавшее в речах, обращении и сообщавшееся его идеям, принципам нравственности, словом – всему его существу. Надменный, с суровостью в лице, затаив злобу и гнев, он с каким-то презрительным снисхождением обращался с миром и человечеством, но чаще всего выразительно молчал, сжав губы и слегка раздув ноздри. Вот перед нами педантизм, но педантизм при новых, более интересных условиях, доведенный при этом до крайнего совершенства.

Да и мог ли маркиз Мирабо быть обыкновенным педантом? Его поприще не кабинет с греческими рукописями, а громадный мир и дружба к человечеству. Разве в его благородных жилах не течет кровь всех Мирабо? И он мог совершить кое-что, чтоб возвысить свой род, а между тем ему ясно, что род его падает… Мирабо и в особенности маркиз явились в дурное время. От него не могло укрыться, что дворянство мельчает и близится к окончательному разрушению. Оно отличается не геройскими поступками и действиями, а низкопоклонством, прислужничеством и пронырством, добивается теплых местечек, мечтает о нарядах и экипажах… А между тем налоги увеличиваются, любовницы гордо восседают на тронах под балдахином, нежась на мягких, роскошных подушках. Двадцать пять миллионов людей, уже давно лишенных всякого знания, добродетели, счастья и наличных денег, начинают чувствовать недостаток в самых необходимых жизненных потребностях. Вследствие волчьего аппетита, которым наградила их природа, они вовсе не желают умереть с голоду. Все близится к хаосу, и никто не принимает этого к сердцу. Существует один человек, который может задержать или отвратить катастрофу, если б он был призван на помощь государством, – и это маркиз Мирабо. Его гордая, древняя кровь, героическая любовь к справедливости, сила характера, честность и глубокий ум (стоит только послушать его, чтоб признать в нем гениального человека) – все это, при тогдашних запутанных обстоятельствах, давало ему полное право на государственную роль. По временам подобная мысль мелькает в голове маркиза. Но увы! Разве гордый Мирабо может унизиться перед какою-нибудь Помпадур? Разве может друг человечества облечься в цвет «невыразимой» женщины с надеждой выиграть победу? Нет, не покровительством подобной личности хочет Мирабо достичь звания первого министра, но он только тогда выйдет из своего бездействия, когда Франция, в дни нужд, призовет его на помощь. Но Франция не зовет его, и он продолжает идти своей прежней дорогой.

Маркиз Мирабо, как мы уже упоминали, пробовал свои силы в литературе и при этом выказал замечательный талант, но не имел успеха. Его знаменем в ту эпоху мрака и упадка была политическая экономия и известный Кене, которого он называл «учителем». Вокруг этого учителя, место которого впоследствии заступил сам маркиз, собирались он и другие поклонники, издавали книги, трактаты, журналы, действовали словом и делом, чтоб заснувший мир наконец открыл свой слух для спасения. Но мир по-прежнему был глух. Напрасно проповедовали тогдашние апостолы и надрывалась периодическая литература. Напрасно проповедовал сам Мирабо чуть не в каждом номере своего «Друга народа», составляя, таким образом, целые тома действительно замечательного красноречия. Маркиз Мирабо высказывал неоспоримые идеи, а при этом еще его слог! И действительно, его слог один из редких слогов по богатству оригинальности, художественности, образности и силе, но до такой степени щеголяет метафорами, странными оборотами и сатирическими выходками, что у французского ума недоставало слуха. Хорошее блюдо, но слишком грубое для младенцев!

«Друг человечества» встретил горячих приверженцев чуть не на всей земле. Ему воскуряли фимиам не только маркизы, но короли и князья, вследствие чего еще более увеличивались его гордость и негодование. Однако в своем отечестве, при его миллионном населении, где всякий плясал по своей дудке, он не в силах был проложить дороги. Он только тогда мог бы обратить на себя внимание, если б, вместо дела правды и добра, выкинул какую-нибудь чудовищную штуку, на которую люди обыкновенно сбегаются со всех сторон.

Но разве путем прессы нельзя проложить дороги в первые министры? Положение французских государственных людей так же непрочно и шатко, как и все другое. Ветреная публика беснуется из-за Палиссо и его комедии «Философы», музыки Глюка или Пичини, не предчувствуя приближающегося взрыва. Друг человечества, сожми свои губы и молча жди, как древняя скала. Львиная душа маркиза вняла внутреннему голосу и не изменила своей твердости. В его затаенном негодовании заметна некоторая доля благочестия, – это род святого негодования. Маркиз, несмотря на свое знакомство с «Энциклопедией», не пренебрегал чтением более священных книг, верил в бытие Бога, но только не имевшего ничего общего с французским «высшим бытием». Он придерживается – или старается показать, что придерживается – какого-то разжиженного католицизма. Понимает его по-своему и возводит взор к небу, представляя из себя в этом положении преоригинальную фигуру. По-видимому, весь мир походит на какую-то путаницу, которую не привести в порядок никакому другу человечества. Предоставим миру идти своей дорогой – пусть он близится к страшной мрачной бездне, и пожелаем только одного, чтоб эта бездна была не бездонная.

Но как шли дела в семействе маркиза? Вероятно, друг человечества был здесь на своем месте и в силу своей власти мог делать все, что заблагорассудит. Но увы, его семейные дела идут не лучше, а хуже других. Некогда Мирабо отличались уменьем выбирать себе жен. Утратили ли они это уменье именно в то время, когда наиболее нуждались в нем, – утверждать мы не можем. Заметим только, что маркиза, его жена, была не лишена характера, да и все юные Мирабо также выказывали характер в значительной степени. В доме, можно было сказать, поселился сам дьявол. В управлении людьми маркиз был несчастлив: в его семейном царстве шли постоянные неурядицы и раздоры. Он выбивался из сил, чтобы подчинить свое семейство правильности часового механизма, но все усилия его были напрасны. Он издает указы, считая их непогрешимыми, не терпящими никакого противоречия, но вместо слепого повиновения встречает оппозицию, явную или скрытую. Выговоры следуют за выговорами, а вдали уже слышатся раскаты грома и постепенно приближаются. Пораженный маркиз взывает к судьбе и небу, неизбежная гроза разражается, и молния сверкает во всем блеске отцовского самовластия. Кто был виновником этой неурядицы – трудно сказать, да и сам побочный сын слишком сдержан относительно этого обстоятельства, стесняясь, вероятно, родственников, находящихся еще в живых. Некая дама де Пальи, «красивая и ловкая швейцарка», как будто незаметно мелькает в семействе Мирабо, затем есть наушники, преданная прислуга, гордость, гнев, беспощадность, возвышенный педантизм, – словом, сам дьявол, как мы уже заметили, вмешался в дело. Одна личность Пальи уже не предвещает ничего доброго.