Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Честный Форстер, медленно умиравший от разбитого сердца в этом вулканическом хаосе террора и все еще крепко веривший в дело, хотя теперь кровавое и страшное, оно казалось ему святым. Для него он пожертвовал родиной, семейством, друзьями и жизнью. Форстер, повторяем мы, сравнивает революцию с «вулканическим извержением и новым мирозданием», но людей, действовавших и шумевших в ней, с «горстью мух». А между тем возможен вопрос: было ли это мировое извержение их делом, делом этих мух? В том-то и сила, что ни Форстер, ни какой-либо другой человек не мог видеть Французской революции, как нельзя видеть всего океана. Бедный Чарльз Лэмб жаловался, что с палубы купеческого корабля ему удалось увидеть не необъятный океан, а только незначительную часть его. Однако нужно согласиться (утверждают те же строгие критики), что примеры неистовой пошлости встречаются во Французской революции в огромной массе. Взгляните, например, на Максимилиана Робеспьера, который в течение двух лет был, так сказать, властителем Франции. Жалкая, желчная человеческая формула, лишенная ума и сердца, не наделенная ни необыкновенными дарованиями, ни чудовищными пороками, если не считать за это тщеславие, коварство, какую-то болезненную суровость, которую многие принимают за силу. Одним словом – жалкая личность, с очками на носу, созданная быть строгим методистом, – вот человек, которому, по прихоти судьбы, суждено было повелевать «первой нацией в мире» и которого толпа встречала радостными криками. Революционная буря выкинула этого жалкого, трагического человека на его собственную быструю гибель и продолжительное изумление целого мира!

Так рассуждают строгие критики Французской революции, с которыми мы не вступаем в спор, а только заметим, что Французская революция действительно произвела на свет оригинальных людей, но среди двадцатипятимиллионного населения не более одной или двух единиц. Некоторые, согласно настоящему знакомству с делом, уже насчитывают трех: Наполеона, Дантона и Мирабо. Появятся ли другие герои и какого рода они будут, когда революционным счетам подведется окончательный итог, – сказать нельзя. А пока пусть мир будет благодарен и за этих трех, да он и действительно благодарен, потому что безгранично любит оригинальных людей, даже и подозрительной оригинальности, вполне понимая, как редки они. Поэтому-то нам и интересно видеть, как на этих трех – сомнительна или нет их оригинальность – повторяется старый процесс: каким способом доискаться их верного изображения. Новое поколение, избавившееся в некоторой степени от галлюцинаций, воспалительного состояния и естественной панической горячки, преследовавших прежнее поколение, начинает постепенно анализировать и взвешивать то, чем гнушались и что проклинали предшественники. Ибо, как говорит наша пословица, мусор исчез, пыль улеглась, и выстроенный дом на глазах у всех.

О Наполеоне Бонапарте, окруженном при жизни бюллетенями, собственными прокламациями, осуществлявшимися в артиллерии и громе битв, достаточно громких, чтоб потрясти самого глухого человека, сидевшего в отдаленнейшим углу Земли, а теперь породившем биографии, истории, исторические доказательства «за» и «против», – можно сказать, что он не нуждается в комментариях, – так выяснилась его личность. Без сомнения, придет время, когда поймут, какое значение заключалось в нем, как (мы заимствуем эти слова из одного американского сочинения) «человек был Божьим послом, хотя и бессознательно, и проповедовал, посреди грома пушек, великую доктрину: «Дорога открыта талантливым», орудие тому, кто умеет им управлять. Доктрину, составляющую наше последнее политическое евангелие, в котором только и может заключаться свобода. Правда, он проповедовал довольно безумно, как проповедуют обыкновенно энтузиасты и первые миссионеры. Его речь была неумелая, в ней было много напыщенной, пустой болтовни, но все-таки ясной настолько, насколько позволяло дело. Его, если угодно, можно также назвать американским пионером, рубившим непроходимые леса и боровшимся с целыми стаями волков, но при этом не воздерживавшимся от крепких спиртных напитков, излишеств и даже воровства, за которым тем не менее следует мирный сеятель и, снимая жатву, благословляет его имя». От «воплощенного Молоха», как некогда любили называть Наполеона, до той спокойной речи – прогресс значительный.

Еще любопытнее и не лишен даже некоторого пафоса тот факт, как грубый «сын Земли» Дантон из кровавого мрака отвратительной жестокости выступает на сцену при более мягком освещении и постепенно превращается из людоеда в настоящего человека. Земля чувствует, что у нее есть «сын», да и в самом деле лучше обладать какою-нибудь действительностью, чем лицемерием и формулою. В человеке, который честно относится к делу и всю душу влагает в свои речи и действия, таились какие-нибудь силы. Сам сатана, по словам Данте, субъект, достойный похвалы, в сравнении с теми существами (так сильно расплодившимися в наше время), которые «не возмущались и не подчинялись», а только думали о своем собственном маленьком «я». Бесхарактерные, благонамеренные на вид люди, которые в Дантовом Аде присуждены к страшному наказанию. «Они не надеются умереть», но, погрузившись в оцепенелую жизнь – смерть, терзаемые насекомыми, будут вечно дремать и страдать, – «ненавистные Богу и противникам Бога».

Если Бонапарт был «воином демократии», непобедимым, пока он оставался верен этому призванию, то Дантона мы должны назвать «пропавшим ребенком», нестроевым агитатором и титаном демократии, у которого не было войска, дисциплины, но который, уже по самой природе своей, не признавал никаких законов. Из «Мемуаров» Гара и других видно, что в этих пламенных глазах горело искреннее чувство и им были знакомы слезы. Широкие грубые черты выражали симпатичность, а в груди Антея билось горячее сердце. «Вы слышите не вестовую пушку, – кричал он испуганным гражданам, когда пруссаки стояли уже в Вердене, – это ответный удар против наших врагов!» Больше ничего не остается делать. Бедный «Мирабо санкюлотов», какая миссия! И она не могла иначе совершиться и совершилась. А между тем в этом чувстве, если оно только искренно вылилось из дикого сердца, более добродетели, чем в целой жизни беспорочных фарисеев и респектабельностей, заботящихся только о собственной репутации и в ужасе не спускающих глаз с букв иногда неизбежного закона: «Пусть имя мое будет обесчещено, только бы дело мое было славно».

Мы предсказываем, что мало-помалу друг человечества и в Дантоне отыщет историческое значение. Он был грубо вытесанный гигант, но не людоед. Речи и действия его были гигантские, «его голос потрясал своды купола», и пруссаки в беспорядке бежали из пределов Франции. Лицемерие было чуждо ему, даже к подкупам и другим денежным грехам он относился с каким-то чистосердечием. Во всех его действиях проглядывала искренность – корень всех других качеств. Этот человек, с широким взглядом на вещи и которого немногие вещи устрашали, настойчиво шедший вперед и боровшийся в самое тяжелое время, теперь несет наказание, имя его забросано грязью. Но мало-помалу и с него снимается грязь, и если наступит время, когда окончательно спадет эта кора, то почему тогда не иметь ему значение для людей?

История подобных людей – это трагедия, как и все человеческие истории. Грубые Дантоны, в качестве земледельцев, может быть, и в настоящее время взрывают плугом землю и спокойно снимают жатву в Арси-сюр-Об, между тем как этот Дантон!.. Его жизнь – это нерифмованная трагедия, кровавая и мрачная (во вкусе старинных драматургов), проникнутая трагическим элементом и вызывающая сочувствие и ужас. В более спокойное время, может быть, счастливый зритель издалека и сквозь мрак веков протянет ему руку и скажет: «Несчастный брат, ты боролся, как лев, но у тебя не хватило силы. Ты пламенел и уносился в высь и был раздавлен преступлением и несчастьем, потому что ты также был человек!» Говорят, что в настоящее время в Париже уже написана биография Дантона, но издатель выжидает, пока «успокоится общественное мнение». Пусть он скорее выпустит в свет свое издание и расскажет нам, что знает, если действительно он что-нибудь знает. Жизнь замечательных людей должна быть оценена по достоинству и верно понята, а общественному мнению следует, по возможности, примириться с нею.