Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Но самая любопытная и даровитая личность этого триумвирата – это, без сомнения, не Мирабо санкюлотов, а сам Мирабо. Натура более изящная, чем Наполеон и Дантон, по гению равная Наполеону, но отличающаяся большею гуманностью и поэтичностью. Наделенный симпатичным характером, он возбуждает глубокое сочувствие каждого человека.

Относительно его также любопытно проследить постепенный переход из мрака к свету, ложных взглядов и понятий ко всеоживляющей правде. Наблюдать все увеличивающееся любопытство мира к этому человеку, выражающееся в книгах, постоянно являющихся с новыми доказательствами. В них прежнее мнение отодвигается на задний план, возбуждается другое, которое также подвергается пересмотру, – пока наконец, как надеемся мы, не явится на свет истина, хотя приблизительная, и тем не разрешится вопрос.

Мирабо один из тех людей, память о которых еще долгое время не умрет в мире, в противоположность многим якобы великим людям, о которых память давным-давно умерла и схоронена. При жизни и даже в последнюю блестящую эпоху ее Мирабо, с некоторым чувством робкого уважения, писал нашему Вильберфорсу, но, насколько мы знаем, не получил ответа. Питт был первым министром, затем Фокс, после того опять Питт – и опять Фокс. Таким образом, любезно чередуясь, они производили шум, отдававшийся в клубах, на званых обедах, выборах и в руководящих статьях и наполнявший весь мир. Казалось, что они были Ормуздом и Ариманом политического мира, только трудно было различить, кто из них был тот и другой? А теперь!

Подобная разница, повторяем мы еще раз, существует между оригинальным человеком, будь его оригинальность еще сомнительнее вдвое, и искусной, хитро придуманной парламентской мельницей. Разница велика и одна из тех, в силу которых будущность представляет резкий контраст с настоящим временем. Ничто не может быть важнее мельницы, пока она в ходу, в особенности для людей, намеревающихся перемолоть в ней свою муку. Но лишь только мука перемолота, – каким образом будет еще продолжаться память о мельнице? Теперь ни для кого она не имеет значения, даже для того, который молол. Когда вся суматоха, произведенная мельницей, уляжется, перед нами снова выступает на первый план память об оригинальном человеке и его деятельности как о нашем собрате. Потому, что его речи, поступки и страдания, даже самые пороки и преступление представляют род лакомого блюда, на которое все люди предъявляют свои права.

Относительно Пеше, Шоссара, Гассикура и всех прежних биографов Мирабо остается сказать немногое. Все их биографии полны ошибок, а побочный сын в своей книге даже не может никак отделаться от них. Впрочем, не как воспоминание соответственно о Мирабо, но как воспоминание об отношении мира к нему они хоть на время могут иметь некоторое значение. От бедного Пеше и других подобных тружеников мы вправе ожидать только одного усердия к труду, но не более.

«Воспоминания о Мирабо» Этьена Дюмона с первого взгляда как будто дают ясное понятие о человеке, но вскоре замечаешь в них совершенно иное направление. Впрочем, книга его, во всяком случае, составляет шаг вперед. Во-первых, все европейские журналы встретили ее громкими похвалами, что заставило публику вновь обратить внимание на предмет, затронутый ею, и таким образом, несмотря на прежние и новые промахи, сведения о нем значительно увеличились. Кроме того, и самая книга сделала кое-что. Мелкие подробности, собранные о жизни великого француза маленьким женевцем, были прочитаны и разобраны с должным вниманием. Дюмон правдив и добросовестен, его изложение отличается художественной, непринужденной ясностью. Правда, что замашка Дюмона смотреть на Мирабо как на предмет, приводимый им, Дюмоном, в движение, составляет курьез, который едва ли когда встречался в психологии. Но еще удивительнее, как рецензенты, от которых бы следовало ожидать чего-нибудь лучшего, пришли к тому же убеждению и вконец испортили дело. Казалось, как будто они все задались намерением, елико возможно, обкорнать великого человека и (к нашему утешению) сделать его таким же маленьким, как и все остальные люди. И действительно, выражаясь фигурально, этот необъятный Мирабо, слава которого гремела на весь мир, был не что иное, как громадная жестяная труба, в которую трубил маленький Дюмон и тем поднимал шум!

Некоторые люди и рецензенты имеют странное понятие о человеке. Пусть ничтожнейший из смертных, ныне живущих, постарается придумать в своей голове существование подобного рода и потом сказать: «Похоже ли это на правду! Жизнь и поступки человека, основанные на принципе подобной трубы, – мы не говорим уже о жизни и деяниях государственных людей или властителей мира», а приводим в пример только жизнь беднейшего ремесленника или продавца ленточек, – были бы величайшим чудом, о котором когда-либо рассказывала историю. О, Дюмон! Когда старик Кристофер клал последний камень в купол собора Св. Павла, разве он сам принес этот камень? Нет, то был работник с дюжею спиной, преданный завидному или незавидному забвению и о котором никто не упоминает.

Но при этом мы все-таки должны заметить, что Дюмон менее достоин порицания, чем его рецензенты. Добряк подробно рассказывает, какую остроумную работу поденщика и носильщика исполнял он для Мирабо, при этом приводит много анекдотов, которым мир рад, не щадит ничего и, надеемся, ничего не преувеличивает. Вот все, что он сделал и что сделать имел неоспоримое право и призвание. А что ему не удалось понять Мирабо, так вина его только в том, что он не что иное, как Дюмон. Сила, посредством которой Мирабо заставлял этих респектабельных Дюмонов, поденщиков и даже искусных художников работать для него, повелевал ими одним взглядом, принуждал их прислуживать ему с усердием верноподданных, – вот царская сила, жившая в нем и уже сама по себе достаточная, чтоб сделать его вожаком людей. Поэтому не упрекайте добряка Дюмона. Его ошибки простительны, а достоинства его труда для нас неоспоримы. Можно бы было упрекнуть общественных учителей и журналистов, что они позаимствовали его выводы и его понятия о жизни и громко выкрикивали их, но простим им и перейдем лучше на другую сторону. Подобные вещи служат обыкновенным испытанием общественного терпения, которому небольшая дисциплина необходима; впрочем, они редко или даже никогда не наносят продолжительного вреда.

Вслед за «Воспоминаниями Дюмона» появилась биография, составленная Лукою Монтиньи, побочным сыном Мирабо. Первый том вышел в 1834 году, затем в непродолжительном времени были изданы остальные тома, и теперь перед нами лежит труд, состоящий из восьми томов, относительно которого мы и намерены поговорить.

На наш взгляд, этот труд представляется чудовищной каменоломней или целой горой из восьми слоев, в которой скрыты драгоценные вещи, а кто пожелает искать, тот найдет их. Мы говорим – драгоценные вещи потому, что Монтиньи имел свободный доступ в семейный архив и мог воспользоваться целою массой секретных бумаг и документов! Он с сыновним усердием работал в них многие годы и перерыл все потаенные углы. И как легко было ему познакомить и нас с ними! Но он не делает этого. Он вытаскивает на свет старые и новые материалы, подносит нам то драгоценные частные документы, то жалкую груду памфлетов и парламентской болтовни, которую весьма легко найти и в другом месте и которая даже излишня. Все это он перепутывает и в беспорядке бросает в свои фуры (число их достаточно), так что читатель, при виде этой бестолковой массы, не знает, что и делать.

Даже в самом труде его, который он употребил на размещение материалов, отсутствует всякий порядок, в целом вся книга вышла так неудобоварима, что читатель только в поте лица своего может насладиться ею. Ее также можно назвать рудником, искусственно-природным серебряным рудником. Жилы превосходной серебряной руды тянутся здесь и там, но добыть их приходится с большими усилиями. Лишь только натолкнешься на одну и проследишь ее, как вдруг и именно в то время, когда, по-видимому, все обещало богатую добычу, она исчезает, – как это нередко случается в подобных копях, – в груде камней неизвестно куда. Книга Монтиньи не так составлена, как бы следовало, но иначе она и не могла быть составлена. Большую плохую книгу легче написать, чем небольшую, но хорошую, и бедному книгопродавцу нет другого способа измерять и платить за труд, как по аршинам. Даже ткач приходит и говорит: «Я выткал не столько-то аршин материи, а столько-то из такой-то материи», атласа или грубого холста. Впрочем, цель Монтиньи была прекрасная. Разве мы не должны радоваться, владея такими серебряными жилами? Разве мы не можем принять их в грубом виде и благодарить за то, что они не разрушаемы, так как они уже напечатаны? Мир может быть благодарен Монтиньи и вместе с тем знать, за что он ему благодарен. В этих томах не найдешь биографии Мирабо, но зато встретишь богатый материал для будущей. Если б все эти восемь томов можно было сжать в один том, то этот том, вероятно, был бы настоящим и правдивым! Предприятие это могло бы быть полезным и нетрудным, и мы надеемся, что оно когда-нибудь осуществится.