Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

– О, боги, – раскудахталась старая наседка, – что за чудо высидела я! Да у него перепончатые лапы и широкий клюв, того и гляди – уйдет в воду и утонет, если милосердое небо и сердобольная мать не предупредят этого несчастия!

А между тем как справедливы слова старого маркиза: «Он проглотил все формулы» – и покончил с ними. Но формулы и Габриель с начала и до конца были смертельными врагами. Какую пользу могли принести Габриелю формулы мира? Его душа не могла в них найти ни поддержки, ни утешения, вера была чужда им, одна тирания и неправда преобладали в них. Если б, кроме формул, не было другой пищи, то, разумеется, одно горе ожидало бы его. Формулы не только не могли дать этому человеку существование и жилища, за исключением, может быть, острова Ре и подобных мест, но грозили и самую жизнь вырвать у него. Поэтому предстоял один исход: разрушить формулы или погибнуть самому, и упорный бой кончился в его пользу. Так искусна и предусмотрительна судьба: она спокойно кует свои орудия, предназначаемые ею для великого и благотворного дела, а между тем кажется, что ее цель только губительная и разрушительная. Подумай, маркиз, не придется ли со временем самой Франции проглотить одну или две формулы? Дело происходит летом 1777 года.

«Я бы вам многое рассказал, сударыня, если б мне не нужно было отвечать на целую груду докучливых писем. Впрочем, постараюсь описать вам праздник, происходивший в этом городе. Дикари целыми потоками хлынули с гор, – нашим людям приказано было не трогаться с места. Священник, служивший молебен, судья в парике, конная стража с обнаженными саблями заняли площадь, и вскоре затем начались танцы. Уже через несколько минут танцы были прерваны дракой, но зрители, даже дети и старики, оставались на своих местах, кричали, визжали и любовались этой сценой, как обыкновенно любуется чернь на драку собак. Страшные люди или, скорее, лесные дикари, в грубых шерстяных куртках, подпоясанные широким ремнем, украшенным медными гвоздями, поднимались на цыпочки, чтоб удобнее видеть драку, били в такт, ударяя себя локтями в бок. На их лицах была написана свирепость; лоб и глаза оставались совершенно спокойны, нижнюю же часть лица оживлял отвратительный смех, выражавший дикое нетерпение. И эти люди платят подати! И вы хотите отнять у них еще соль? Вы дерете с них шкуру и воображаете, что управляете ими, и надеетесь одним росчерком пера грабить их до тех пор, пока не наступит катастрофа? Подобные вещи наводят на глубокие размышления. «Бедный Жан-Жак, – говорил я сам себе, – те, которые призвали тебя с твоей системой, чтобы переписывать ноты посреди подобного народа, плохо поняли твою систему!»

С другой стороны, эти размышления были утешительны для человека, который всю свою жизнь проповедовал о необходимости помогать бедным и вводить всеобщее образование. Он старался показать, в чем должны заключаться образование и поддержка, когда они поставят преграду, единственно возможную преграду, между гнетом и восстанием, единственный и неизбежный договор между низшими и высшими классами. Ах, сударыня, правление, похожее на игру в жмурки, кончится всеобщим переворотом».

Пророческий маркиз! Ах, если б другие народы слушали тебя лучше, чем слушала тебя Франция, так как это касается их всех. Но теперь разве любопытно размышлять о том, что мир и без этого пророка избрал себе другой путь? Был ли у юного Мирабо отец, какой бывает у других людей, или вовсе не было! В первом предположении необходимо убедиться, если подумать о происхождении, положении в свете, необыкновенных способностях Мирабо, благодаря которым он достиг высокой государственной ступени, в то время как Тюрго, Неккеры и даровитые люди были неизбежны. Природным волшебством он очаровывает Марию-Антуанетту, впечатлительную и сочувствующую всему великому и благородному и ненавидящую все, напоминающее педантизм, Неккеров и Лафайетов.

Король Людовик – ноль, да, к счастью, и деятельность его равнялась нулю. Если б в то время во главе Франции стоял единственный француз, способный разрешить великий вопрос, уступать и противиться, обходить препятствия, терпеть, словом – «понимать», что нужно делать, то Франция, может быть, избегла бы революции и преобразование совершилось бы мирным путем. Но высшие силы решили иначе. После многих тысячелетий всем народам было суждено увидеть великий пожар, самосожжение нации и, глядя на это зрелище, поучиться. И разве можно было найти лучшего учителя в мире, каким был «друг человечества» для «проглотчика формул», разве можно было придумать что-нибудь лучше того воспитания, которое получил Алкид Мирабо? Доверься небу, читатель, оно точно так же заботится о судьбе народов, как и о судьбе воробья.

Габриель Оноре отлично устроился в Париже «водить за нос» всю знать. А в другом, деловом отделе, когда началось лето и вместе с ним сельские работы, он превосходит все ожидания. «Друг человечества» посылает Пьера Бюфьера в Лимузен, в свое имение, – а при не окончившемся еще процессе имение маркизы, – чтоб поразведать, нельзя ли там чего сделать для человечества. Понятно, что здесь дела немало, – крестьяне, не имея средств удовлетворить самым необходимым потребностям в жизни, «глядят горемыками и, по-видимому, полагают, что грабеж, чинимый над людьми, такое же Божье наказание, как буря и град». Здесь, в уединении Лимузена, Габриель делается опять Габриелем. Он ездит верхом, пишет, всматривается во все, ест из одного горшка с бедняками, беседует с ними, помогает им, учреждает нечто вроде деревенского суда присяжных и покоряет все сердца, так что маркиз невольно сознается, что он «демон невозможного». И действительно, слова «невозможно» нет в словаре Габриеля. Когда впоследствии этот же самый Габриель (по свидетельству Дюмона) приказал своему секретарю сделать какое-то чудо, считавшееся по крайней мере в то время чудом, то секретарь возразил ему, что «это невозможно». «Невозможно? – вскричал Габриель. – Никогда не говорите при мне этого слова». Вообще юный Мирабо был добрым человеком, когда обращались с ним хорошо, но с широким клювом и неисправимою страстью к воде.

Следующее, по сути, не важное, письмо, адресованное дяде, достойно, по нашему мнению, чтоб привести его здесь. Габриель в шутливом тоне описывает, как ему, молодому барину и тогдашнему щеголю, пришлось дрогнуть на снегу. Письмо писано в декабре 1771 года на дороге в замок Мирабо.

«Fracti bello satisque repulsi ductores Danaum – это означает, мой дорогой дядя, на доброй латыни, что я умираю от усталости. Во всю эту неделю я спал не более любого часового и в то же время колесами моего экипажа изучил все колеи и лужи, встречавшиеся мне между Парижем и Марселем. Глубоки и бесконечны были эти колеи. Кроме того, между Мюкро, Романе, Шамбертеном и Бонем у меня сломалась ось, и это случилось в центре четырех виноградников, – вот так географический пункт, если б у меня хватило ума быть пьяницей! Несчастие это совершилось в пятом часу вечера, и мой лакей уже уехал вперед. В это время шел мокрый снег, но, к счастью, впоследствии он приобрел некоторую плотность. Близость Боня заставляла меня надеяться, что я обрету в его жителях какой-нибудь гений. Так как я нуждался в добром совете, то черт посоветовал мне прежде всего выругаться, но эта прихоть вскоре прошла, и я попробовал смеяться, тем более что в это время подъехал ко мне верхом на лошади священник, которому снег и дождь били нещадно в лицо. Физиономия его выделывала необыкновенные гримасы, и я полагаю, что это было причиной, что я воздержался от дальнейшей ругани. Почтенный муж, при виде опрокинутого экипажа без колеса, спросил: не выпало ли на мою долю какого-либо несчастия? Я отвечал, что, «кроме снега, здесь ничего не выпало». «А, – заметил он остроумно, – у вас сломался экипаж». Я подивился подобной мудрости и попросил его, разумеется, с позволения его лошади, у которой также была веселая физиономия, потому что снег бил ей прямо в нос, ускорить шаг и известить в Шаньи, что я сижу здесь. Он обещал исполнить мою просьбу и сообщить об этом даже самой почтмейстерше, которая приходилась ему кузиной. При этом он рассказал мне, что она прелюбезная дама и вот уже три года как замужем за весьма почтенным человеком, племянником королевского прокурора. Рассказав мне о кузине, ее муже и не помню еще о ком, он дал шпоры своему коню, который заржал и пустился в путь.