На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

class="p1">Иван Илларионович с перевальцем, солидно подошел к Фридерике Казимировне и приложился к ручке. Потом посмотрел направо, посмотрел налево, прислушался и, понизив голос почти до шепота, произнес.

– Где же Адель-с? Адочка где же?

– Ах, она, бедная, спит теперь. Только что заснула. Представьте себе, как началась у ней зубная боль, так всю ночь напролет!

– Тс! Простудилась, должно быть?

– Как страдала, ах, как страдала!

– Как же вы мне это с утра не прислали сказать? Ай-ай-ай! Я бы Авдиева с собой привез – лучший здешний доктор!

– Ну, ведь это не опасно!

– Однако не говорите!

Иван Илларионович на цыпочках подошел к дверям спальни Адели, нагнулся и приложил ухо к замочной скважине. Его толстая, массивная фигура была в эту минуту чрезвычайно комична. Madame Брозе не могла удержаться от улыбки.

– Спит, кажется, крепко! – решил Лопатин и осторожно, также на цыпочках, поддерживая руками баланс, перебрался обратно на диван к Фридерике Казимировне.

– Она просила меня разбудить ее, как только вы приедете!

– Будто?! – встрепенулся всем телом Лопатин,

– Да, только я не решаюсь. Так жалко тревожить ее сон!

– Оборони Господь!

– Что это? – кивнула Фридерика Казимировна на принесенные свертки материй.

– А это-с, помните, Адочка видела образчики китайских атласов: по черному полю птицы, цветы и драконы золотом и цветными шелками – ей понравилось тогда, так я уж на всю ее комнату и обои, и драпировки, и на обивку мебели выписал; дорогонько, ну, да что! Деньги дело наживное-с. Хе-хе! Так, что ли-с?

– Какой вы добрый. Вы мне совсем избалуете мою Аду!

– Хотел бы, ух, как хотел бы! Ничего бы не пожалел, только бы… – глубоко вздохнул Иван Илларионович и грустно покачал головой.

– Са viendra!2 – не без намека произнесла Фридерика Казимировна.

– Вашими бы устами… Вы не поверите, ведь я сам себя не узнаю, что со мной делается! Ведь вот пятый десяток, облысел, расползся, а хуже всякого шестнадцатилетнего мальчишки врезался!

– Ну, вы еще вовсе не так стары! – сунулась, было, с утешением Фридерика Казировна.

– Где уж тут-с! Сам я понимаю, что какая я ей пара? Не может она любить меня, – это естественно. Дурак бы я был, если бы добивался этого; но ведь привязаться можно, привыкнуть, приласкать когда-нибудь. Сердце ведь у меня доб рое! Да я бы, кажется, за эту привязанность… Ведь я ее одну только в голове держу. Осовел даже совсем: сегодня вот счет перепутал, бросил до приезда Катушкина, он ужо выручит… Эх, судьба!

– Знаете, что я вам скажу? Я хорошо знаю натуру моей Ады и могу дать вам дельный совет, хотите меня слушать?

– Говорите, матушка, говорите!

– Во-первых, она слишком уверена в вашей любви, а потому не очень дорожит ей; во-вторых, вы вовсе ошибаетесь, если думаете, что Ада к вам не привязана. Иначе зачем бы ей так скучать вчера весь день и сегодня, и только и спрашивать меня: «ах, маменька, да чего же он не едет?»

– Так ли-с?

Подозрительно, как-то искоса взглянул Лопатин на свою утешительницу и насторожил слух. Ему послышался шорох за дверями справа. Замочная скважина, которая до сих нор светилась, вдруг потемнела.

– Как здесь жарко! – поднялась с дивана Фридерика Казимировна. – Пойдемте в сад или на террасу; кстати, мы не рискуем разбудить Аду своим разговором!

Она заметила тоже последнее обстоятельство, а, по ее соображениям, Аде не следовало бы слышать всего, что предполагалось сообщить Лопатину.

– Поменьше ласкайте ее, поменьше балуйте, не обращайте, если можно, внимания на нее, вообще относитесь к ней поравнодушнее, – конечно, это для вас трудно, но вас вознаградят последствия! – говорила Фридерика Казимировна, спускаясь со ступенек террасы и повиснув на руке своего кавалера.

– Ах-ха-ха! – вздыхал Иван Илларионович, отстраняя слегка рукой мешавшие пройти, наклонившиеся под тяжестью поспевающих плодов ветви имбирной сливы.

Тихонько отворилась дверь из спальни Адели. Красавица шмыгнула к столу, бегло осмотрела китайские ткани и, заслоненная со стороны сада откинутой дверной драпировкой, принялась наблюдать за гуляющими.

– Но если бы я только знал, что между мной и ею стал кто-нибудь другой… – доносилось из сада, и слышно было, как злость и бешенство задерживали дыхание говорящего, стискивая горло, пропуская только отрывистые, короткие фразы.

– Mais calmez vous, mon ami!3 Успокойтесь! Даже и тени нет ничего подобного! – плавно пела Фридерика Казимировна.

– Ого! А вот я посмотрю! – сдвинула брови Адель.

Должно быть, ветер подул в другую сторону или разговаривающие стали осторожней, потому что больше ничего не слыхала Адель, кроме того только, как поминутно на усыпанные желтым песком дорожки падали с легким стуком и расплюскивались подточенные червями сливы и персики.

– Если у вас есть карточка этой барыни… – вдруг донеслось с той стороны, откуда Адель совершенно не ожидала.

– Достать можно! – говорил Лопатин.

– Положите ее на видном месте, в кабинете на столе, или лучше так бросьте в ящик, а ящик неплотно притворите – это будет натуральнее!

– Попробую!

– Это возбудит ревность, а там…

Разговаривающие слишком уж близко подошли к террасе и даже обнаружили намерение подняться по лестнице. Адель поспешила шмыгнуть к себе в комнату и опять притворила за собой дверь.

XIX. Случайная встреча

Солнце спустилось к самым горам, в воздухе посвежело, и на всех ташкентских улицах стало люднее и оживленнее. Показались группы пешеходов, не идущих за каким-либо делом или с определенной целью, а видимо, прогуливающихся; показались всадники, шажком гарцующие на своих горячих аргамаках и карабаирах; замелькали белые и цветные шлейфы амазонок, окруженных обыкновенно со всех сторон многочисленной свитой кителей и рубашек, темно-красных шаровар туземного покроя и синих форменных рейтуз в обтяжку. Покатились коляски с начальством, производя по гладко укатанному шоссе тот приятный, цивилизованный стук, свойственный только благородным рессорным экипажам.

Из ворот лопатинского дома тоже выехала изящная коляска, пронеслась по главному шоссе и тотчас же свернула в первый попавшийся на пути переулок. Сам Иван Илларионович, в желтой шелковой рубахе и бархатной безрукавке, ловко правил парой сытых, кругленьких, как дыньки, гнедых лошадок. Он был так занят своим делом, что даже и не заметил громко и не без энергии заявленного протеста по поводу неожиданного сворота с главного шоссе – ташкентского Невского проспекта.

– Иван Илларионович, да куда же вы? Слышите, я не хочу! – кричала Адель и даже зонтиком толкала в широкую спину кучера-аматера1.

– Ах, Ада, ты так кричишь, что обращаешь на себя общее внимание! – заметила ей маменька.

– Шали-пошаливай! Эй! Я тебя!.. – отнесся Иван Илларионович к правому гнедому и прищелкнул его по спине вожжей.

– Они, они! – пронеслось по шоссе от одной группы гуляющих