На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

Ледоколов слез с дрожек и рассчитал извозчика.

– Дома нет! – заявили ему в полуотворенную дверь.

– Как дома нет? – озадачился Ледоколов.

– Да уж так-с! – говорил голос за дверями.

– Гм… А госпожа Брозе и их дочь?

– Мадам-то? Сейчас… Тоже дома нет! Должно, что так-с!

Голос за дверями заговорил менее решительным тоном. Очевидно, он справлялся в эту минуту: какого рода ответ надо держать относительно этого непредвиденного пункта?

Тот, кто мог надоумить его, вероятно, говорил одной пантомимой, потому что как ни прислушивался Ледоколов, другого голоса было не слышно.

– Слушаю-с, чего-с? Как-с? Только одни они-с… – шептал голос за дверями.

– Барынь тоже нет дома. Никого дома нет: уехавши! – отчеканил он уже довольно определительно.

– Ведь ты, братец, врешь… – начал, было, Ледоколов, и не мог докончить возражения, – не мог уже только потому, что вслед за ответом захлопнулась дверь перед самым его носом. Мало того, кроме визга дверного засова, в массивном медном замке что-то внушительно щелкнуло, даже не один, а целых два раза.

– Однако! – пожал плечами визитер и пожалел, зачем так поторопился отпустить свою долгушку.

Еще раза два пытался Ледоколов проникнуть, наконец, туда, где… и так далее, но каждый раз его встречали неудачи, подобные первой его попытке.

Встретился он раз, случайно, с Лопатиным на улице: что за странность? Иван Илларионович рассыпался в любезностях.

– Загордились, батенька, что не заглядываете? Грех! – мял ему руку Лопатин и смотрел на него так ласково, так дружелюбно. – И барыни вот все осведомляются об вас. Что, мол, да как, мол? Заходите же, право, ну!

«Зайду завтра!» – решил Ледоколов и зашел.

– Только вот перед вами уехали, и барыни с ними! – с соболезнованием в голосе сообщил ему тот же голос за дверями.

– Да ведь я сейчас приказчика их встретил: он говорил… – рассердился, было, Ледоколов и тотчас же услышал знакомый визг и щелканье.

Как нарочно, случилось так, что первое время госпожа Брозе и ее Ада положительно никуда не выезжали. Следовательно, рассчитывать на встречу вне дома Лопатина было бесполезно. А этот проклятый, ненавистный дом, такой тяжелый, словно приплюснутый сверху, обнесенный скучными стенами, был, очевидно, для него заперт.

Припомнил Ледоколов, что как-то вечером, ужиная у Тюльпаненфельда, он слышал, как в общей комнате интендантский чиновник распространялся об удивительных свойствах здешнего климата.

– То есть вы не поверите, – говорил он, – девочка скромненькая, пятнадцати лет, ничего не знала, не понимала, приехала сюда и… что бы вы думали? Вот!

Оратор сделал округленный жест перед своим жилетом.

– Ну, батюшка, тут совсем особые причины! – докторально заявлял другой собеседник. – Согласитесь сами, прикиньте хоть на счетах, на сто пятьдесят мужчин приходится всего только одна с третью женщина! Спросите хоть у самого Глуховского: он собирал эти статистические данные!

– Ну, конечно! Теперь вот опять, – дребезжал козлиный голосок, вытирая рот салфеткой, – наши барыни: там были верные, благочестивые жены, приехали сюда – и что же?.. Вы сами знаете, господа, ведь это ни на что не похоже! Это уж какая-то поголовная эпидемия!

– Ну, вот, вот, вот – обрадовался интендантский чиновник. – Скажите – не климат, не его влияние? Конечно, на нашем брате, мужчине, это влияние не так в глаза бросается, а есть… ох, есть! По себе знаю!

– Конечно! – соглашается тот, кто сначала пытался отыскать другую причину. – Южный климат, жар; опять пряности и горячительные напитки, но все-таки если бы пропорция была нормальней…

– Да где ее взять, эту пропорцию-то, где? Вон Шелкопериха горничную с собой привезла, – рыло такое, что и не взглянул бы другой раз, а тут бац! За чиновника замуж вышла. Дело у мирового вчера разбиралось…

– Всяко бывает… Мы вот в джизакском походе из гнилой лужи хлебали, да слаще меду казалось, – нужда!

– Влияние климата! – настаивал интендантский чиновник.

«Должно быть, что это влияние климата!» – припоминал Ледоколов, отправляясь на продолжительные ночные прогулки под окнами лопатинского дома, особенно с той стороны, где, по его соображениям, приходилась дамская половина.

Через стену он узнавал вершины тех самых тополей и тутовника, под которыми они бродили впотьмах, всем обществом, и, глядя на эти темные, кудреватые группы зелени, у Ледоколова быстрее обращалась кровь и усиленнее толкалось что-то под жилетом, заглушая даже отчетливое чиканье его хронометра.

Прогулки эти он начинал, обыкновенно, вечером, когда южные сумерки густели настолько, что не так резко бросалась в глаза проходящим и проезжающим его печальная фигура. Прогулки эти тянулись частенько вплоть до рассвета.

А ночи были такие чудные, темные, ласкающие, так возбудительно действовавшие на без того донельзя возбужденные нервы Ледоколова. Подолгу стоял он перед садовой стеной, и перед его глазами, в этом густом мраке, проходили самые томительные, волнующие кровь картины. То чудилось ему, что эта ровная линия стенного гребня тянется вверх, заостряется в какие-то готические башни древних замков; светятся красным светом узкие окна бойницы, визг цепей слышится за этими мрачными стенами, надрывается плач заключенных красавиц. Они ждут избавителя, визг его призывного рога.

«Разве махнуть через? – мелькала не раз у него в голове отважная мысль. – Стена не так чтобы уж очень высока. Вот с этой стороны, если б только кто подсадил».

И если б в подобную минуту действительно нашелся этот кто-нибудь, Ледоколов не задумался бы привести в исполнение свое намерение.

«О, моя радость! Звездочка моя милая!..» – ощущал он на себе влияние климата и, опершись разгоряченным лбом о шероховатую поверхность стены, припоминал все мельчайшие обстоятельства их путешествия вместе на пароходе «Арал», припоминал он все эти чудные, блаженные минуты.

– Жулик, надо полагать!

– А черт его знает! Нешто забрать?

– Ну, его к лешему!

Темные конные фигуры объездных казаков топочут в нескольких шагах от Ледоколова, нагибаются с седел, подозрительно всматриваются в темноту и проезжают мимо.

– Боже!..

Ледоколов отскочил и начал прислушиваться: за стеной слышится голос. Это ее голос! Нет; все тихо; слышно только, как шелестят ветви деревьев, как храпит кто-то пьяным, носовым храпом.

– Вы бы серенаду спели понежнее! Где ваша гитара, mio gidalgo?1 – говорит сзади грациозный женский голосок. – Бедняжка!.. Ха-ха-ха-ха! – звонко хохочет Марфа Васильевна, и вот уже далеко, постепенно замирая, слышится мягкий стук колес ее шарабана.

– Смешно! И чего это он хлопочет, простаивая ночи под стенами? – хохочет Набрюшников, поталкивая шпорами гнедого, чтобы тот не отставал ни на полшага от подножки экипажа.

«Смешно! – думает, но не высказывает вслух Марфа Васильевна, косясь на своего кавалера. – И чего это он хлопочет, рыская по ночам за моим шарабаном?»

– Ну, до свиданья! – остановила она на перекрестке своего иноходца.

– Марфа Васильевна! – начал, было, Набрюшнилов.

– Вам надо ехать направо,