На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

минуты, когда ее красавица дочь задумывалась молча, вся сосредоточившись в себе самой, словно улитка, ушедшая в свою раковину, когда на ее лбу набегали грозные, не добро предвещающие морщинки…

Вот такие-то минуты тревожили madame Брозе и заставляли ее изыскивать всевозможные средства рассеять эти грозовые тучи и вызвать на лице Ады хотя что-нибудь похожее на улыбку.

– Да, ты сама виновата! – повторяла Фридерика Казимировна и начинала напевать «Dites lui» из «Герольштейнской герцогини»1 – свои любимые мотивы. – Ты очень хорошо знаешь, – продолжала она, протянув руку и ласково погладив Аду по ее вздрагивающим от рыданий лопаткам (Ада лежала ничком, уткнув лицо в подушки). – Ты очень хорошо знаешь, что мы находимся совершенно в руках Ивана Илларионовича: без всяких средств, в дикой стороне, лишенные возможности возвратиться в Петербург, – мы совершенно зависим от Лопатина. Помни, Иван Илларионович для нас все! Без него все бы погибло, все! Спасенья нет. Ты это очень хорошо должна понимать!

Фридерика Казимировна умышленно представляла свое положение в таком виде.

«А вот я ее припугну! – думала она. – Может, это лучше подействует!»

– Боже мой! – вздыхала Ада, поднималась, вытирала глазки и так же, как и маменька, только совершенно машинально, тянулась к корзинке с фруктами.

Фридерика Казимировна чавкала и звучно жевала, Адель высасывала ягодки с каким-то весьма грациозным всхлипыванием. Опять наступало молчание, только не надолго.

– Скажи, пожалуйста, Ада, неужели ты думаешь, что все это нам предлагалось и дается теперь или, по крайней мере, обещается даром?

– Мама, да если он мне противен. Мне гадко, мне даже страшно, когда он только дотрагивается до моей руки… Ты знаешь ли, как трудно мне бывает скрыть это от…

– Да ты этого и не скрываешь. Гм!.. Но какое, однако, институтство! Не быть даже настолько актрисой! Впрочем, как знаешь! Сама после и пеняй на себя, если ему тоже надоест переносить одни только неприятности, и он повнимательней отнесется ко всему окружающему!

– Я тебя не понимаю…

– Нет, это я вообще… эта архитекторша… Мавра или Марфа, так, кажется? Помнишь, мы с террасы видели ее в шарабане?

– Ну?

– Она очень, очень красивая женщина. И я даже кое-что уже слышала. Я, конечно, не хочу тебя тревожить пустыми слухами; мало ли что болтают… но…

Madame Брозе многозначительно умолкла и, грациозно раскинувшись в позе стереотипных султанш на театральных подмостках, плавно опахивала себя настоящим, привезенным из Кульджи, китайским веером.

– Но ведь он держит меня взаперти, как рабу какую-нибудь. Если мне удается завоевать себе прогулку в экипаже, то это делается, как нарочно, поздно вечером, когда все темно, когда я никого и ничего не могу видеть!

– И когда тебя тоже никто не может видеть, добавь! – прерывала Фридерика Казимировиа. – Вот в этом-то и все дело. Пока он не будет уверен в тебе, до тех пор ты положительно не будешь пользоваться свободно всеми удовольствиями здешней светской жизни. А их так много, так много! Сам Иван Илларионович говорил мне, что пока…

Маменька приготовилась соврать, и соврать капитально, потому что Иван Илларионович никогда не решился бы высказать ей того, что теперь ему навязывали.

– Я не способна привязаться к нему, не могу! – горячилась Адель. – А при этой обстановке достаточно только простого сравнения, чтобы первый встречный…

– Например, Ледоколов?

Фридерика Казимировна язвительно улыбнулась и покосилась на свою дочь.

– Да, да, он! – вспыхнула Адель.

– Однако этот барин не очень-то о тебе думает. Вот уже сколько времени даже и носа не показывает! – опять соврала Фридерика Казимировна. Она очень хорошо знала, что Ледоколову постоянно отказывали, что, впрочем, не удерживало его от повторения своих попыток проникнуть в дом Ивана Илларионовича.

– Неправда! – оборвала ее Адель. – Я уже говорила вчера о нем с его приятелем. Я нарочно вошла в кабинет к Лопатину, когда узнала, что там Бурченко… Его этот урод не велел принимать. Нет, я подобной ревности не в состоянии больше переносить!

– Ада, но ведь это так естественно!

– Это невыносимо!

Плечи Адели начинали поддергиваться; она вот-вот готова была разрыдаться снова.

– Какой ты, в самом деле, ребенок, как посмотрю я на тебя! – мягко начала Фридерика Казимировна. – Ты знаешь пословицу: «за двумя зайцами» и так далее, эта пословица – вздор. Можно гоняться не только за двумя зайцами – гораздо больше. Я говорю тебе потому, что знаю по личному опыту. Я больше тебя жила на свете, и ты должна верить, что мать не захочет зла своей дочери… Ты должна слушать мои советы, и если уж тебе так нравится этот слюнявый Ледоколов…

– Мама, я тебе не говорила этого…

– Все равно, я очень хорошо вижу, не хитри!

– Мне скучно. Мне вообще нужно общество!

– Все, все будет! И если ты будешь настолько умна, что сумеешь замаскировать это непонятное отвращение к Ивану Илларионовичу, приласкаешь его, будешь сама терпеливо и без разных неуместных выходок выносить его ласки, не так, как вчера за чаем, то не только один Ледоколов… ха, ха, ха! Ну, да ты умница, ты сама очень хорошо понимаешь, что можно сделать из такого колпака, как Лопатин!

– Колпака? – расхохоталась Адель.

– Ну да! – смутилась немного Фридерика Казимировна. – Он ведь такой добрый, мягкий…

– Добрый, мягкий! – тихо повторила Адель и вдумалась. – Знаешь, мама, – начала она, немного помолчав, – заметь ему как-нибудь половчее, чтобы он не так уж часто приставал со своими ласками. Знаешь, эта отвратительная привычка брать меня за талию своими потными лапищами… и потом, зачем он душится бергамотным маслом?

– О, это все такие мелочи, которые легко улаживаются, особенно при содействии такой посредницы, как я! – весело засмеялась Фридерика Казимировна.

– Посредницы! – так же тихо, как и первый раз, повторила Адель, и на ее лбу опять задвигались какие-то нехорошие складочки.

Фридерика Казимировна быстро переменила тему разговора.

– А ну-ка, тащи их сюда из коляски, – сюда неси, за мной! – слышался голос Лопатина на подъезде.

– Мама, я уйду к себе и запрусь! – быстро вскочила Адель. – Скажи там ему что-нибудь, выдумай.

– Адочка! – поймала ее за платье Фридерика Казимировна. – Да ну, что за ребячество, ну как не стыдно!

– Не могу! Пусти! Скажи, что я ночь не спала и теперь сплю, крепко сплю!

– Хорошо, делать нечего! К чаю я тебя вызову непременно, слышишь?.. Ишь, ведь на ключ заперлась! Своенравная, скверная, упрямая девчонка!.. Ах, Иван Илларионович, как это мило! А мы вас раньше вечера не ждали!

– Здравствуйте, матушка, здравствуйте! – Сюда, братец, клади, на стол; ну, ступай! – вертелся в дверях Лопатин, пропуская впереди приказчика с продолговатыми свертками материй, завернутых в китайскую бумагу. – Ну, замаялся я, страсть! Здоровье ваше как?