Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

негде было приобрести те познания, о которых вы говорите, – я не проходил курса морских наук.

– Как же вы тогда сделались моряком?

– Позволите рассказать? – несмело спросил мичман. Василий Михайлович глядел на него строго и с удивлением.

– Сказывайте. Это даже любопытно: мичман – не знающий парусов…

Литке откашлялся, переступил с ноги на ногу, спросил:

– От самого начала?

Головнин перестал ходить, остановился против него и внимательно посмотрел на юношу. Что это? Действительно ли он так прост, как кажется, или хитрит и представляется? Но во всей фигуре молодого человека, продолжавшего стоять навытяжку у порога, в выражении его глаз было что-то располагавшее к нему. Сердце Василия Михайловича смягчилось. Он сказал, опускаясь в кресло:

– Можете и от начала.

И Литке стал рассказывать…

В 1812 году, когда ему минуло пятнадцать лет, его дядя Энгель, у которого он жил тогда, заставил его работать писцом в своей канцелярии.

Здесь всё свободное от занятий время он проводил в обществе курьеров и слуг, которые вечерами собирались в помещении канцелярии со всего дома, играли в карты, рассказывали друг другу разные сплетни. Такое времяпрепровождение надоело юноше, и он стал читать что попало, беря книги из библиотеки дяди, находившейся тут же, в помещении канцелярии.

Тогда-то он прочитал, между прочим, и «Письма русского путешественника» Карамзина, и записки о других путешествиях.

– И вот меня потянуло самого путешествовать, – рассказывал Литке.

Головнин уже более ласково взглянул на рассказчика, вспомнив собственную историю с французским томиком путешествия Кука.

– Все мы так начинали. Ну, сказывайте, что было дальше?

– Далее… Летом пришлось мне жить в Кронштадте у сестры, бывшей замужем за морским офицером Сульменовым. Там один офицер Морского корпуса дал мне несколько уроков по географии и геометрии. Но тут Наполеон занял Москву, в Петербурге стали готовиться к оставлению столицы. Морской корпус был переведён в Свеаборг. Туда же переехали и Сульменовы и меня взяли с собой.

– Ну-с, а в Свеаборге что вы делали? – спросил Головнин.

– В Свеаборге стал брать уроки у одного штурмана и приготовился к экзамену для поступления на морскую службу. Экзамен сдал легко…

– Знаю, что голова у вас способная к наукам, – заметил Головнин. – Российским бы учёным могли стать, не токмо что моряком. Ну-с, а далее?..

– Далее, – продолжал Литке, – последовал приказ морского министра – быть мне волонтёром в чине мичмана. Одну зиму ходил на фрегате «Амфитрида», но там тоже никто не обращал на меня внимания, служил в гребной флотилии, а потом опять в Свеаборге, но уже при командире крепости…

– Ага, на берегу, – сказал с иронией Головнин. – Стали в обществе блистать, танцевать, ухаживать за девицами.

– Так точно, так точно, – искренно говорил Литке, испуганным и умоляющим взором глядя на капитана.

– Ну, добро, – сказал, наконец, Головнин. – До сегодня я всю вину за вас складывал на Сульменова и собирался намылить ему шею при встрече. Теперь же вижу, что всему виною вы сами. При вашей трёхлетней морской службе можно было отменно изучить морское дело. Матюшкин, который и моря до «Камчатки» не видал, теперь прекрасно несёт службу. А вы всё шалопайничаете.

Литке молчал, повесив голову.

– Вы должны покончить с сим несносным состоянием немедленно и заняться усовершенствованием ваших познаний в морском деле. Форсеры мне не нужны. Польза флоту – вот мой девиз.

После этих горячих слов Василий Михайлович снова поостыл и, посмотрев на юношу, продолжавшего стоять перед ним с опущенной головой, уже почти шутя сказал словами баснописца:

– «Ты всё пела? Это дело. Так пойди же – попляши». – И затем добавил: – Идите, мичман Литке, и беритесь за ум. Дело наше серьёзное и для государства весьма нужное.

И вот теперь мичман Литке, делая три шага в одну сторону по своей каюте и три в другую, всё приставал к Врангелю, не давая ему углубиться в чтение:

– Фердинанд, ну скажи – что мне делать? Я шалопай, форсер, – сие справедливо. Вместо того чтобы учиться самому, я всё ждал, что меня будут учить. Он меня уподобил крыловской стрекозе. Что это значит? Ведь он меня гонит с фрегата.

– Не знаю, выгонит он тебя или нет с «Камчатки», а вот я, честное слово, выгоню тебя из каюты! – с сердцем отвечал Врангель. – Ведь я же тебе десять раз повторил вчера, что его слова означают: иди и учись на палубе! Лучшей школы, как у Головнина, ты не найдёшь. Ты воспользуйся сим случаем.

– Нет, я так не могу, – твердил Литке. – Как только придём в Петропавловскую бухту, так я подам рапорт о болезни и спишусь на берег.

– Не дури! – отвечал Врангель. – Кабы он в тебя не верил, он бы тебя не учил, а паче того – не ругал. Он такой человек.

Глава 16

Встреча старых друзей

При лёгком южном ветре «Камчатка» вошла в Авачинскую губу, а светлой северной ночью подошла ко входу в Петропавловскую бухту и стала на якорь.

Было 2 мая. В такую пору года на Камчатку ещё никогда не приходило ни одно судно.

Наутро всё население Петропавловска во главе с начальником области Рикордом высыпало на улицу.

Все глядели на корабль.

Одни говорили, что это транспорт из Охотска, другие – что это иностранный фрегат, что трёхмачтового транспорта в Охотске отроду не бывало, к тому же из Охотска рано ещё быть судам.

Спор этот был разрешён в ту самую минуту, как Рикорд навёл подзорную трубу на корабль.

– На фрегате наш вымпел! – радостно воскликнул он. – Сие мог совершить только капитан Головнин! Ура!

Добрая сотня голосов охотно подхватила «ура», и несколько шапок от радости полетело кверху.

Рикорд между тем обратился к офицеру местной экипажной роты:

– Лейтенант Калмыков, поезжайте скорее на шлюп поздравить Василия Михайловича с прибытием.

Калмыков сел с командой в шлюпку и направился к «Камчатке».

В свою очередь, и с «Камчатки» заметили в зрительную трубу движение на берегу.

– Салютовать русскому берегу из семи пушек! – приказал Головнин.

И семь выстрелов один за другим огласили дикие горы Камчатки, породив многоголосое эхо и окутав корабль пеленой белого дыма. На этот салют немедленно последовал ответ с береговых батарей. Явившийся на шлюп Калмыков, обнимая Головнина, говорил:

– Как это вы ухитрились прийти столь рано? Из оповещения морского министерства мы лишь недавно узнали, что вы вышли из Кронштадта в последних числах августа прошедшего года…

В свою очередь, и Василий Михайлович был немало удивлён исправностью порта.

– А с вами что приключилось, – спрашивал он Калмыкова, – что вы тотчас же отдали мне салют? Раньше пушки лежали в