Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

своём металлическом стержне при едва заметном движении воздуха, она издавала звуки, похожие на далёкие, едва уловимые ухом крики журавлей.

Старые апельсинные деревья лучевыми аллеями расходились в разные стороны от водоёма, лежавшего в центре сада. Запах зрелых плодов стоял в воздухе.

У насоса, которым вода подавалась в водоём, работало с десяток негров. Половина из них крутила колёса при помощи длинной рукоятки, отполированной до блеска руками работавших. Другие отдыхали, лёжа на траве. Все они были босы, худы, их чёрное тело просвечивало через прорехи одежды из белого коленкора[150].

Около них стоял надсмотрщик-испанец, наблюдавший за тем, чтобы насос работал беспрерывно и чтобы негры не рвали плодов.

Весь дом был полон слуг, и белых и чёрных, одинаково покорных, молчаливых, бесшумно двигавшихся, бесшумно делавших своё дело.

Рабство гнездилось повсюду…

После обеда поехали осматривать арсенал. В арсенале немного запоздавших русских гостей встретили не без торжественности и почёта: офицеры были в парадных мундирах, солдаты в новом платье.

Осматривать здесь оказалось почти нечего: пушек и другого огнестрельного оружия было очень мало. Достойным примечания оказался лишь зал, в котором преподавались артиллерийские науки. Здесь Василий Михайлович с интересом осмотрел развешанные на стенах профили различных фортификационных сооружений.

Из предметов, не относящихся к артиллерийской науке, здесь обращала на себя внимание икона. Но не драгоценностью своей ризы, а необычайностью художественного замысла.

Это была великомученица Варвара, являющаяся, как Головнин впервые узнал теперь, покровительницей артиллерии.

Эта святая женщина была изображена стоящею на алтаре с мечом в руке, опёршись на укреплённую древнего строения башню. В другой руке у неё была пальмовая ветвь – символ мира. На земле подле святой покорно лежал язычник, которого она попирала ногой. В основании этого изображения тоже находились не совсем соответствующие званию святой предметы: скрещённые пушечные стволы, ядра, банники, запальные фитили…

– Как вам нравится это сочетание меча и пальмовой ветви? – спросил Абадио. – Не правда ли, это трогательно и должно находить отклик в сердцах верующих?

– О да! – поспешил согласиться Головнин, чтобы не обидеть этого верующего человека.

Чтобы не ехать на ночь за тридцать вёрст в Каллас, Василий Михайлович предложил своим спутникам переночевать в Лиме и с утра продолжать осмотр города. Абадио, узнав об этом, столь любезно и усердно стал предлагать гостеприимство в своём небольшом, но удобном доме, что пришлось согласиться.

Семья синьора Абадио гостила в это время у его родных в Испании, и хозяйством заведывала его мать, шустрая и приветливая старушка.

К ужину явился кое-кто из приятелей и соседей хозяина, в том числе какой-то местный житель, полуфранцуз, долго живший в Париже и свободно говоривший по-французски.

Заметив, что главный русский гость интересуется местными делами, этот беспокойный человек воспользовался тем, что после ужина гости, разбившись на группы, занялись кто вином с фруктами, кто кофе, кто шахматами, увлёк Головнина в сад и, уединившись с ним в одной из отдалённых аллей, заговорил с жаром, свойственным людям его типа:

– Не особенно верьте, синьор, тому, что здесь говорят…

– А чему именно? – спросил Головнин.

– Ну, вот вам давеча рассказывал наш почтенный хозяин об успехах здешнего просвещения. Он говорил вам, что у нас в Лиме выходят научно-экономический журнал «Перуанский Меркурий», «Путеводитель по вицеройству», газета и другие издания.

– Разве это неверно?

– Верно, но во всех этих изданиях пишется враньё. Да, да, враньё! – подчеркнул он. – Ибо правду печатать у нас здесь боятся, чтобы не подвергнуться гневу духовной цензуры.

– Ну, если и в Новом Свете журналы гонимы цензурой, – заметил на это Головнин, вспомнивший царскую цензуру в своём отечестве, – то, значит, им всюду уготована одна и та же участь.

– Не забывайте, синьор, – продолжал между тем его собеседник, – что у нас имеется и священная инквизиция! Вы понимаете, что это значит? Если бы не это, о! Я бы вам сказал, что Лима не последний город на земле. Ведь тут имеются не только семинария и пороховой завод, которых, кстати сказать, вам осматривать не представляет никакого интереса, но и медицинское училище, больница, морская школа, две типографии, обсерватория… – Он ещё долго перечислял какие-то другие училища и богоугодные заведения перуанской столицы.

При этом оказалось, что условия обучения в названном словоохотливым собеседником Головнина медицинском училище были достойны подражания. В эту школу, именуемую коллегией медицины и хирургии, все города вицеройства должны были присылать определённое число способных к науке молодых людей, оплачивая обучение и содержание их из общественных средств.

Это сообщение несколько примирило Василия Михайловича с Перу, ибо духовная цензура и священная инквизиция когда-нибудь кончатся, а коллегия медицины, морская школа и типографии будут существовать, приумножаясь и служа делу просвещения и – в конечном счёте – свободе, равенству людей.

Так думал Василий Михайлович, глядя в ночное тёмное небо.

Удивлённый его молчанием, собеседник тоже стал смотреть в небо, затем спросил:

– Что вы там видите, синьор?

– Звёзды, – отвечал Василий Михайлович. – Звёзды, каких ещё не видел нигде.

– Ах, вот что… – с разочарованием в голосе заметил полуфранцуз-полуиспанец. – Звёзды у нас действительно хороши, ярче, чем где бы то ни было на земле, но мы к этому уже привыкли. Яркость их объясняется тем, что на нашем небе никогда нет облаков.

– Звёзды ваши в самом деле прекрасны! – сказал Головнин. – С ними даже жалко расставаться. Однако пойдёмте в дом. Мне и моим спутникам нужно завтра пораньше встать, чтобы с утра осмотреть кладбище, – я в каждом городе бываю на кладбище – и засветло попасть на корабль: нам уже пора покинуть ваши гостеприимные берега.

– Вы любите бывать на кладбищах! – удивился собеседник Василия Михайловича. – Неужто посещение их не наводит вас на печальные мысли?

– Нет, по-моему, города мёртвых так же много говорят, как и города живых, – отвечал Головнин. – Здесь мы наблюдаем такое же неравенство, как и в городе живых: роскошные мавзолеи и жалкие, покосившиеся кресты, пышные надписи золотом на мраморе, плачущие белоснежные ангелы – и безымённые могилки, поросшие бурьяном.

– Ах, вот что… – протянул испанец. – Так должен вам сказать, что наше кладбище является редким исключением в этом отношении. Да, впрочем, завтра вы увидите сами…

Действительно, лимское кладбище не походило на другие места упокоения. Здесь не было ни памятников, ни надгробных камней. Для погребения богатых людей, родственники которых могли заплатить за погребение двести пиастров, были сложены длинные, толстые кирпичные стены на манер крепостных, с минами, то есть с пустотами, в которые вдвигались гробы с покойниками. После захоронения мина замуровывалась и на ней ставился номер, под которым покойник значился в кладбищенской книге.

– Когда такая стена заполняется, – объяснял Абадио, – мины