Земля мечты. Последний сребреник - Джеймс Блэйлок

планировал, полностью оплатить расходы, а потом уничтожить всю историю платежей. – Так и что продавец?

– Он знал про Пфеннига, можешь не сомневаться. Это было видно по его глазам – они были полны животного страха. Я боялся, что он удерет, прежде чем уложит книгу в пакет. И он почти так и поступил. Он продал мне книгу, все наличные из кассы сунул себе в карман и выскочил за дверь, и запер ее, когда я и до машины еще не успел дойти. Я думал об этой истории всю дорогу из Ванкувера, и вот теперь считаю, что у нас на руках книга, которой у нас не должно быть, вот почему я так напрягся, когда столкнулся с Пенниманом на улице в «Праздном мире». А теперь ты мне говоришь, что он отсутствовал дома почти тридцать шесть часов в день убийства Пфеннига. Он сам был в Ванкувере – вот что я думаю. Больше того, я думаю, он и был тем самым «другом», который хотел купить книгу.

Эндрю вдруг почувствовал невыносимую усталость. В его голове крутились обрывки и кусочки этой загадки. Он подумал о рассеченном по всей длине кальмаре на берегу, о перебирающем внутренности кальмара в поисках серебряной монетки Пеннимане, о ложке, спрятанной за книгами в его комнате, о лице на ее вогнутой поверхности, о луне и рыбе с другой стороны. Он подумал о тетушке Наоми, которая подарила ему ложку, чуть ли не превратив это в спектакль, в этакий ритуал. Он подумал о распиленном пополам Пфенниге. Потом у него вновь замерло сердце – он опять вспомнил о кредитной карточке.

– Теперь они знают мое имя, – грустным голосом сказал он.

Пиккетт пожал плечами.

– Забудь ты об именах, – сказал он. – Что париться, если они живут в твоем доме. Им не нужно твое имя. – Он налил себе еще один бокал бурбона и сел, обуреваемый отчаянной усталостью.

Конечно, Пиккетт был прав. Эндрю снова открыл книгу на фронтисписе, чтобы окончательно удостовериться.

– В доме живет еще кое-что, – сказал он. – Подожди полминутки.

С этими словами он вышел из бара, усталыми шагами протопал по кухне, поднялся по лестнице, чтобы взять свиную ложку.

* * *

Он знал, что фонарик-авторучка принадлежит Эндрю Ванбергену, но не мог понять, как сей предмет оказался под стулом в его спальне. Кто-то заходил в его комнату, пока он отсутствовал. Он улыбнулся, разглядывая себя в зеркале, погладил свои волосы. В Париже была клиника, которая пересаживала волосы таким образом, что все ее клиенты выходили за двери клиники с головами, напоминающими пальмовую рощу. Был еще и шаман, некто профессор М’гулу в Замбии, который умел восстанавливать волосы. Африканский метод, однако, включал применение всяких омерзительных веществ, которые нужно было наносить на кожу головы, и распевание колдовских фраз. Жюль Пенниман предпочитал более клинический подход. В природной, ритуальной обстановке он плохо функционировал. Это по большей части была вражеская территория. Пенниман предпочитал клиническую чистоту нержавеющей стали, винила и огнеупорной пластмассы с химическими стерилизаторами.

Хоть монетки и продляли жизнь, на волосы они никак не действовали. Монетки генерировали незаметные на первый взгляд деградацию и разрушение волос, даже после того, как ты преодолевал первоначальное ухудшение, боли и страдания, а также хрупкость костей. В последние пятьдесят лет его преследовало беспорядочное облысение. Эликсир, изготовлявшийся Маниуортом и его дружками, действовал неплохо, и пока у него был эликсир, чувствовал он себя замечательно. Даже простуда обходила его стороной. Но он начал подозревать, что есть предел и возможностям эликсира; он словно медленно, но неизбежно обретал сопротивляемость к воздействиям эликсира (как если бы напиток был опиатом), и теперь даже увеличенные дозы… Тут, вероятно, опять в дело вмешивались монеты. Но он ничего не мог с этим поделать. За все приходилось платить.

Он видел в зеркале, что его волосы редеют неестественным образом – проплешинами. Он аккуратно зачесывал их назад, проверял в ручном зеркале, как они себя ведут. С ушами ему тоже придется что-то делать. Определенные части его тела продолжали расти независимо от возраста, и их рост ускорялся пойлом Маниуорта. Идею хирургического вмешательства он презирал. На столе хирурга человек становился очень уязвимым. Но и позволить себе выглядеть шутом он не мог, а крупные уши именно это и делали – превращали его в шута.

У этой проблемы были такие стороны, против которых он и не возражал бы в молодости, к этим сторонам принадлежали те части тела, которые, в отличие от ушей, можно было прикрыть. И эта его часть приобрела такие размеры, что он вполне мог бы иметь герцогские доходы в какой-нибудь клубной сети, но он давным-давно потерял вкус к таким вещам. Дебоширство потеряло свою остроту по прошествии какого-то времени, и он отказался от него, как отказался и от всего остального. Даже в молодости он никогда не понимал природу тех порывов, что обычные люди называли любовью. Порывы эти были не чем иным, как страхом, желанием вцепиться друг в друга. Так слепой, обнаружив, что подошел к незнакомой улице, может уцепиться за дерево или фонарь просто ради того, чтобы не потерять равновесие, слыша шум проносящихся мимо машин. У Пеннимана никаких таких страхов не было. Неизвестность не содержала для него тайн, и для темноты он был не чужим.

Он любил думать о человеческом сердце как о часовом механизме, состоящем из шестеренок и кристаллов. Как-то раз он видел одно сердце – в мюнхенской лаборатории во время войны. Его удалили из груди бывшего владельца и искусственно поддерживали его работу в стерильном стеклянном аквариуме, подключив к нему массу резиновых трубочек и подавая в него циркуляционную жидкость. В нем не чувствовалось ничего сентиментального – всего лишь механическое устройство, более неприятное, вероятно, чем творения рук человеческих, поскольку оно вызывало отвращение своей телесностью, тем, что его жизнь была более подлинной.

Если ему не удастся воплотить в жизнь свои планы, он поедет в Париж, пусть там сделают что-нибудь с его ушами. Если же ему удастся воплотить в жизнь то, что он запланировал, его уши уже не будут иметь особого значения.

Чего он не мог понять, так это запаха парфюмерии на его кровати. Он знал, чей это запах, но с какой стати она ложилась на его кровать? Между ними никогда не было таких отношений. От одной только этой мысли он приходил в ужас. Он трепетал при мысли о любом физическом контакте, а о таком контакте – ужасался в два раза сильнее. Что это с ней случилось? Какая странная