Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

Забавно проверить, что же делал живой Байрон в то время, как пушкинский герой танцевал, тосковал, погибал.

12 января 1821 г. ст. ст. (24 января н. ст.), когда Ленский на северо-западе России отправился на свой последний бал, Байрон в Италии, в Равенне, написал в своем дневнике: «…на Корсо встретились мне маски… они пели и плясали, „ибо завтра все умрем“».

На следующий вечер, 13 января (25 января н. ст.), когда Ленский сочинял свою последнюю элегию, Байрон записал: «Еще один день прошел… но „что лучше, жизнь иль смерть, лишь боги знают“, как сказал Сократ своим судьям…»

А 14 января (26 января н. ст.), в тот самый день, когда Ленский с Онегиным дрались на дуэли, Байрон отметил в дневнике. «Прискакали — разрядили пистолеты — славная стрельба».

Наверное, это останется классическим примером того, как жизнь подыгрывает искусству.

11 требует коня… — Я бы посчитал, что это значит «требует своего коня», «приказывает, чтобы ему привели его коня», если бы из текста не следовало, что скорее всего Ленский с Онегиным прибыли на именины в санях последнего и теперь первому приходится брать лошадь из ларийской конюшни.

14 В отдельном издании четвертой и пятой глав (1828) читаем:

Как раз решат судьбу его.

Но дабы избежать слияния как раз с идущим вслед за ним решат, Пушкин через два месяца в списке опечаток, прилагавшемся к шестой главе, изменил эту строку так:

Вдруг разрешат судьбу его.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Эпиграф

La, sotto i giorni nubilosi e brevi,

Nasce una gente a cuil morir non dole.

Неполная цитата (стихи 49 и 51) из книги Петрарки «На жизнь мадонны Лауры», канцона XXVIII «О aspettata in ciel beata e bella». Со стихом 50, опущенным Пушкиным, отрывок звучит так:

Là sotto i giorni nubilosi e brevi,Nemica naturalmente di расе,Nasce una gente, a cui 'l morir non dole.[658]

I

Заметив, что Владимир скрылся,Онегин, скукой вновь гоним,Близ Ольги в думу погрузился,4 Довольный мщением своим.За ним и Оленька зевала,Глазами Ленского искала,И бесконечный котильон8 Ее томил, как тяжкий сон.Но кончен он. Идут за ужин.Постели стелют; для гостейНочлег отводят от сеней12 До самой девичьи. Всем нуженПокойный сон. Онегин мойОдин уехал спать домой.

1 Заметив, что Владимир скрылся… — «Having noticed that Vladimir had withdrawn» — но такой перевод не передает оттенка «исчезновения», содержащегося в русском глаголе «скрываться».

10—12 Ср.: Роберт Лайалл, «Характер русских и подробная история Москвы» (Robert Lyall, «The Character of the Russians, and a Detailed History of Moscow». London, 1823. P. LIII–LIV, LVII):

«На следующее воскресенье после нашего прибытия в это поместье [Грузино{132}, неподалеку от Торжка] мать господина, с которым мы вместе путешествовали, мадам [Полторацкая] устроила прием. В течение всей субботы к дому то и дело подъезжали дворянские экипажи… Хотя дом мадам [Полторацкой{133}] был весьма внушительных размеров, я недоумевал, где же вся эта компания, насчитывавшая почти пятьдесят человек, найдет место, чтобы расположиться на ночь. Вечер прошел в беседах и карточных играх, в 11 часов был подан изысканный ужин, по завершении которого началась какая-то суматоха и суета, привлекшие мое внимание. Столовая, гостиная, зала и вся анфилада комнат, в которых мы провели вечер, были превращены в спальни… Из-за недостатка кроватей… спальные места были устроены на полу, а некоторые — на креслах…

На следующий день около 11 часов я нанес утренний визит в один из домов, где были размещены некоторые мои знакомые… Зала и гостиная выглядели буквально как казарма — софы, диваны и кресла были сдвинуты и покрыты спальными принадлежностями, их усталые или пребывающие в состоянии лености обитатели… с полдюжины дворян… [в одной такой берлоге], закутавшись в роскошные шелковые халаты, лежали, сидели, пили кофе и чай, курили в спертом воздухе среди ночных горшков и прочих дрянных вещей, являя взору странную пеструю картину».

II

Всё успокоилось: в гостинойХрапит тяжелый ПустяковС своей тяжелой половиной.4 Гвоздин, Буянов, ПетушковИ Флянов, не совсем здоровый,На стульях улеглись в столовой,А на полу мосье Трике,8 В фуфайке, в старом колпаке.Девицы в комнатах ТатьяныИ Ольги все объяты сном.Одна, печально под окном12 Озарена лучом Дианы,Татьяна бедная не спитИ в поле темное глядит.

1—3 Неподражаемый Эльтон предлагает:

All quiet! In the parlour snortingWas heard the ponderous Pustyakov,With ponderous better-half consorting…

(Все тихо! В гостиной слышно было,Как сопел тяжеловесный Пустяков,Имея общение со своей тяжеловесной половиной…)

3 половиной (тв. пад.) — галлицизм, moitié. Французские поэты школы sublime или cheville[659] пользовались термином «moitié» в абсолютно серьезных поэтических произведениях. Например, где-то в «Генриаде» Вольтер пишет: «Et leurs tristes moitiés, compagnes de leurs pas»[660].

8 В фуфайке… — Полагаю, это слово происходит от немецкого Futterhemd[661]. Соответствует французскому сamisole de laine[662] или gilet de flanelle[663]. В Англии XVIII в. употребляли gilet de dessous[664] (ок. 1800), которое я использовал в своем переводе. В мое время под словом «фуфайка» обычно имели в виду «вязаный жакет» или «свитер», но с добавлением определения «нательная» фуфайка может означать нижнюю рубашку или футболку. Воображение подсказывает мне, что месье Трике остается на ночь во фланелевом жилете.

11 Одна печально… — Подозреваю, что должно быть «одна, печальна».

14 в поле… — В смысле: «в открытое пространство». Та же интонация встречается в более ранней поэме Пушкина «Цыганы», стихи 26–29:

В шатре одном старик не спит:Он перед углями сидит………………………И в поле дальнее глядит…

III

Его нежданным появленьем,Мгновенной нежностью очейИ странным с Ольгой поведеньем4 До глубины души своейОна проникнута; не можетНикак понять его; тревожитЕе ревнивая тоска,8 Как будто хладная рукаЕй сердце жмет, как будто безднаПод ней чернеет и шумит…«Погибну, – Таня говорит, —12 Но гибель от него любезна.Я не ропщу: зачем роптать?Не может он мне счастья дать».

9 В русском переложении С—СXII октав XXIII песни «Из Ариостова „Orlando furioso“» (а точнее, из его французского пересказа «Roland furieux»), сделанном Пушкиным в 1826 г. (см. мой коммент. к гл. 1, LIV, 4), наш поэт переводит с французского пассаж «son coeur se glace: il lui semble qu'une main froide le lui presse»[665] четырехстопным стихом:

И нестерпимая тоска, как бы холодная рука,Сжимает сердце в нем ужасно…

Удивительные перемещения и переходы!

Итальянский текст (песнь XXIII, октава CXI, 6) таков:

Stringersi il cor sentia con fredda mano…[666]

Лудовико Ариосто (1474–1533) начал писать эту историю о страстной любви в 1505 г. и работал над ней одиннадцать лет. Первое издание 1516 г. состоит из сорока песен, а издание 1532 г. из сорока шести (4842 октавы). Талантливому французу Луи Элизабет де Лавернь, графу де Трессану (1705–1783) потребовалось три месяца, чтобы переложить изысканные мелодии божественного Лудовико на язык легкой французской прозы. Несмотря на то, что выходу в свет этого переложения предшествовало появление других, более точных переводов, лишь «Неистовый Роланд. Героическая поэма Ариосто» («Roland furieux. Poème héroïque de l'Arioste» в переводе Трессана, 1780) претерпела на протяжении XIX в. множество более или менее переработанных переизданий (например, Панелье, 1823).

IV