Голаны - Моисей Винокур

- Хорошо, мамочка. Дай я тебя поцелую.

- Как, сынок?

- Крепко. Просунь в сеть палец.

И ты берешь губами корявый палец своей старухи, как соску-пустышку в детстве, и мама затихает...

- Э-э! - оттягивает тебя за отложной воротничок надзиратель-грузин. Пашель!!!

Кусок нихуя из Кулаши заподозрил членовредительство. Он не хочет, чтобы старушке отгрызли палец в его смену.

Свидание окончено.

- Всо! - объявляет. - Иды!

- Береги себя, мамочка!

- Молись и не лги, сынок! Никому не лги. Я буду тебя навещать...

- Кончай, Молоток, - обрываю Йосеньку. - Хабака к нам идет.

- Так тебя мамой не прессовали?

- Нет.

- Жаль. Очень жаль следователя. С несерьезным клиентом связался.

- Это я забоюсь, Йосенька. Жизнелюб передал на Тель-Монд через визитера пейсатого: "Если я, - говорит, - сяду, ну, не дай Б-г, сяду, я его на зоне завалю!"

- Крутой, видать, сионист!

- Да, Йосенька. Это у них семейное.

- А ты, шмок, вены вышвырнул?

Я молчу, соглашаясь.

- И из Тель-Монда, да, в беспредел Вав-штаим?

Я молчу, соглашаясь.

- Теперь ты понял, где тюрьма, а где бейт-тамхуй?

- Кончай, Молоток, - говорю. - И поверь мне, что я что-то понял. Только там меня кум принуждал к откровению. Принуждает, блядь, а отказать неудобно. Вот я и вышвырнул.

- Шмок, - говорит Йосенька.

Я молчу, соглашаясь.

Глава вторая

РЕМЕЗ

Сидели под замком в тюремной синагоге. Трепались вполголоса с Йосенькой за жизнь и ждали десятого, благодати ради.

Во дворе "купали" какую-то камеру, лил февральский дождь, а время на послеполуденную молитву подпирало.

- Машиях не придет! - сказал реб Сасон-ложкомойник. Шестерка Сасон у реб Гурджи, раздавалы паек, как левит у коэна.

Он сдернул с плеч талес, аккуратно сложил и засунул в торбу.

Реб Гурджи тоже снял талес.

У них началась криза, и это было понятно без комментариев Раши.

Реб Гурджи извлек из бушлата бутылочку адолана и сосредоточился. Ногтем большого пальца отмерил лучшую половину, сказал: "Леитраот", - и исчез, как каббалист.

Реб Сасон засосал остатки по-английски. Не прощаясь.

Осталось нас, вменяемых, семеро.

- Приступим к молитве, - сказал Йосенька Абрамович. - Пока не поздно.

- Бэкавод! Бэкавод! - одобрил Йосеньку полуминьян.

Реб Йоселе Абрамович встал на простреленных ногах инвалида Войны за Независимость у стола, покрытого синим плюшем и львами.

- Счастливы находящиеся в храме Твоем, вовек они будут хвалить Тебя! повел реб Йоси молитву Минха. - Счастлив народ, чей удел таков. - Реб Йоси творит молитву на ашкеназийский лад, подвывая и гнусавя на концовках, и к этому надо привыкнуть. Иначе все кажется антисемитской шуткой. - Счастлив народ, чей Б-г Господь!

Качается в поклонах старик Йосеф, будто белая птица клюет зерно...

Кладет в сухой рот астматика пальцы, перелистывая страницы...

Четвертый год от приговора в вечность Абрамович на штрафняке. Загнала жена-старушка блядством в аффектацию (на горячем поймал бабку с сосунками-арабчатами в собственном доме на Кармеле), молотком слесарным двадцать один раз грохнул. Очко! Постель в кровище, а бабуся все ляжками грязными сучит. Уйди ж, дурак! Пятерка за аффект и через три года дома! Но злодей Йосеф бьет еще раз. Успокоил. Ну, а двадцать два - это перебор по-любому. Это и в Африке - перебор!

Будь же справедлив, читатель!

Где в Сионе извергов держать?

Точно! На убой их в Вав-штаим. Там косоголовые. Последнее заберут и пайку тоже. А почему нет? Дед свое за семьдесят лет сожрал. У него холестерин. Сам не отдаст - помогут и морду майлом попортят. Как к Б-гу с пенсами на морде являться? Да. Опять же, молодняк жить хочет. Жажда, так сказать, жизни.

Текут, переливаются от Моисея вечным ручейком надежды слова Б-га единого! Через Йосеньку в души наши. Слушай, Израиль.

Уже встаем на Шмона-эсре, а тут Хабака замком гремит. Над задвижкой застрявшей старается.

Мы к двери хором:

- Не губи молитву!

- Заткните свои рты, падлаот! - вскипает промокший друз. - У вас еще будет много молитв. Очень много. А ну, выходи по фамилиям!

Снимаем талиты, не складывая.

- Ханания! - выкликают.

Пошел Ханания.

- Авшалом бен-Барух! - кричит.

- Осужден на семнадцать.

- Винокур!

- Моше бен-Залман. Осужден на два года.

Слышу хохот и крики:

- Тебе, стоя у двери, спать. На одной ноге. Узник ебаный! Щаранский!

И конвой щерится. И тем смешно.

- Синай!

- Алон бен-Давид. Два пожизненно.

Тишайший перс, этот Синай. (Кличка - Хумейни.) Большой ценитель покоя. За то и крест свой несет. (Катал юноша девушку на мотоцикле под окнами у перса. Долго катал. Тарахтел драндулетом... У господина Синая - нервы! Вышел с ломиком-гвоздодером. Успокоил и юношу, и девушку.) Теперь не слышит шума городского. И не нервничает.

- Цадок!

- Гурджи бен-Ишай. Пожизненно. (Брата родного, "Авеля", замочил в споре за басту на базаре.)

- Абрамович!

- Йосеф бен-Шимон! Пожизненно.

Стоим во дворике. Слева Гурджи, справа Йоселе. Перед нами Рыжий с дубиной. Дворик наш - сорок шагов в длину и шестнадцать в ширину. На тусовках не раз вымерял. Можешь верить. Ровно на полхуя ниже уровня Мертвого моря. Ган Эден! От стены вправо - комнатенка, где белье из стирки получаем, и клуб для разборок с пристрастием. Дальше по периметру - вход в блок. С дистанционным замком калитка, видео-шнифтом и говорильным устройством.

Теперь идет жилье. Первая камера, вторая, наша третья (мой с Йосенькой апартмент. Четыре койки на восемнадцать жильцов, и ты уже въехал, читатель, что там спало?! На коечках этих?), синагога и четвертая. За углом - пятая и шестая (арабские), кусок стены, смежный с тюремной кухней, и заканчивается седьмой, восьмой и будкой охраны.

Вот и весь Вав-штаим. Турецкими зодчими в начале века воздвигнутые конюшни оборудовали прочными решетками сионизма, теленадзором и стальной сетью поверх двора, чтобы аисты нас, блядей, не унесли. Да надпись наскальная над синагогой: "Жизнь хороша и без наркотиков".

- Гурджи, - шепчу, - что там написано?

- Где?

- Напротив.

- Н-ну! - отшивает незлобно адолановый зек. - У грамотных спроси.

Мы с Гурджи - ништяк. Гурджи в блоке самый козырный! Это он, услышав арабский "трешь-мнешь" за "Лау", принес японскую бритву.

- Не бзди! - успокоил. - Ты не проснешься - и они не проснутся.

Я ему верю. У меня нет выхода.

Йосенька Абрамович дохнет под дождем. Ему ну никак нельзя с простреленными ногами по щиколотки в воде.

- Держись, старик. У нас еще пять сигарет есть! На пару.

- Держусь, - сипит Молоток. - Выхода нет.

- Эй, раввины! - командует Носорог. - Бегом в синагогу.

Посреди лужи Хабака в ботфортах. Ловит шанс - кого бы огреть!

Молоток по-рачьи шустрит под замок. Я - за ним.

- Лау, - окликает Хабака. - Ты мне делаешь нервы!

Ему показалось, что я бегу с ленцой.

- Сколько еще ты будешь трепать мне нервы?

- Прости, Хабака! Я ошибся. Я больше ошибаться не буду. Сто процентов.

Мертворожденный друз абсолютно непредсказуем. В его смену даже супер-козырного Гурджи прохватывает понос. Не про нас, шваль, будь сказано.

- Ну беги, - не бьет Хабака. - Я тебе верю.

"Какой доверчивый парень? - думаю. - И на тебе - нервный".

Еще не понял, что нервничать нельзя. Это привилегия вольняшек. Недуг и порок одновременно. Тебя б в любую из камер закинуть на исцеление. А? Ты б уж больше не нервничал. Никогда. Шибко нервных на зоне, прости за выражение, в жопу ебут! Без спроса и любви. Шокотерапия народная, но, увы, излечивает. Раз и навсегда.

Теперь, думаю, после водных процедур и счастливых стечений обстоятельств напишу-ка я супруге письмо. И гори все синим огнем.

Глава третья

ДРАШ

Сидели под замком в тюремной синагоге. Закурили. Обсыхаем.

Круговорот воды в природе, а мы не жрамши.

Господи, думаю. Ведь это не вода, а я испаряюсь. Йосенька, Гурджи...

Рабы Твои... Почему пути Твои неисповедимы? Йоська учит: учи Нида, Коэлет твердит обратное... Умножающий знания - умножает скорбь... В доме праведников родился и там бородой оброс, но не научился мудрости выше, чем мудрость молчания, а тебя любой гандон в паранойю вгоняет: "Почему ты, бахурчик, молчишь и не отвечаешь?"

Из подлунного мира у тебя волокуша к светлому, а там беспредел, и нет ничего нового под солнцем.

Наглядный тому пример - Мики Перелмуттер.

Знаешь, читатель, какой это зек был? ТЫ ЗНАЕШЬ, КАКОЙ ЭТО ЗЕК БЫЛ???!!! У него яйца были такой крепости, что росли впереди ушей, на висках!!! И каждое в собственной мошонке! Где у нормальных людей пейсы - там у Мики Перелмуттера болтались яйца. С ним Нацив разговаривал стоя и в третьем лице, как с императором Хайло Силасио Первым! Ципорим наперегонки птичье молоко таскали. Из своего кармана доились! Вертухаи его икс гуттаперчевым ключом отпирали, чтоб не шуметь, так он их кетменем в боевой шок вогнал и с тех пор сам себя запирал. Произвольно. Когда сам хотел. Но зеков не обижал и шестерками брезговал. Столбовой был урка. Крутой!!!