На берегах Северной Двины - Денис Владимирович Макурин

и взбитой печёнки. В полдень начинался дневной сон. Отдохнув, снова выходили в море, и следующие четверть суток всё повторялось по кругу, даже ночью работа не прекращалась: проверяли ярус за ярусом с факелами. Артель спешила заполнить бочки и до ледостава вернуться домой.

Первая половина сентября выдалась довольно тёплой, бабье лето радовало нас солнышком и безветрием. Но вскоре погода резко испортилась, занудили затяжные дожди, то и дело налетал шквалистый ветер.

Мартын Степанович сетовал:

– Ветер ишь разнуздался! К вечеру опять волну с моря погонит, а к полуночи небесная сила сдвигнеца. И хорошо, если один день буря реветь будет, а то ведь и все три дня нам морюшко выйти не даст. Рыба на крюках пропадёт. Господи, избави нас от лишений, утрат и невзгод!..

Но, несмотря на молитвы, наш улов с каждым днём становился меньше, а сам промысел опаснее. От постоянного недосыпа я стал рассеянным, накапливалась усталость, сказывались сильная качка и постоянно мокрая одежда.

Однажды я не заметил, как крючок зацепился за рукав малицы, Егор Буренин налёг на вёсла, чтобы продвинуть карбас вдоль яруса, и меня утянуло за борт вслед за бечевой. В одно мгновение я пошёл ко дну и даже не понял, что произошло. Не помню, сколько времени я пробыл под водой, как отрезал ножом крючок, как стряхивал с ног чуни, как меня, уже обессиленного и теряющего сознание, втянули на карбас. Запомнились лишь слова Егора Васильевича: «Своих-то морюшко неохотно берёт, и мальца, стало быть, признало…» После полуночи со мной случилась лихорадка.

Говорили, что я три дня пролежал в бреду, и всё это время со мной находился кормчий. Как только я открыл глаза и прокашлялся, он напоил меня отваром из трав, а потом встал, накинул малицу и ушёл. Вернулся Афанасий Иванович только к обеду, в руках у него была крынка молока. Помогая мне присесть, он сказал:

– Ну всё, теперь заживёшь!

Оказывается, пока я был без сознания, команда нашла стойбище саамов, а капитан договорился выменять у них тра́вы и молоко на моржовый бивень. И я, действительно, ожил! К концу недели уже мог самостоятельно вставать и ходить по избушке. Но оставался слаб и беспомощен. Одним вечером я спросил капитана:

– Афанасий Иванович, почему меня море не взяло?

– Только Господу известно почему. Это с Его позволения мы на свет появляемся, Он и призывает нас из жизни сей. Видно, за тебя наш морской заступник Николай-угодник словечко замолвил, вот Бог и миловал.

– Зачем же было окунать и дно показывать?

– Пострадать тебе надобно было…

– Не понимаю, за что страдать? Разве мало мне и без того испытаний выпало?

– Ты Николе земной поклон твори. Рано тебе ещё судить, может, он от более тяжкого будущего тебя отвёл.

– Что же за будущее меня ждёт? В чём смысл моей жизни?

– Всё тебе, как твоему отцу, вынь да положь. А ты сначала, как наш корабль, походи-ка по житейскому морю. Пусть тебя ветра да волны потреплют. С течением поборись или по нему плыви, а там и узнаешь.

Я поднялся и присел на край лежака:

– А вы что же, Афанасий Иванович, и тятю моего знавали?

– Как же! Знавал… – Кормчий склонил голову на грудь и забасил каким-то совсем незнакомым мне голосом: – Добрых пять лет под одним парусом проходили. Славно сшитый человек был. Как наш карбас, ни работы, ни льдов, ни ветра не боялся. Он, как ты, на дно взглянул, а после кашлем изошёлся. Неделю-другую держался и слёг. Нам бы полечить его, а мы с уловом в Архангельск на Маргаритенскую ярмарку спешили, думали обойдётся. Не обошлось. От воспаления лёгких в пути почил безмятежно и отошёл от мира сего. Матка твоя, когда отца схоронила, зачахла. Сердце у неё разлуку не сдюжило, вот она следом в сыру землю и ушла.

– Может, и не моё это испытание, Афанасий Иванович? А вашим душам…

Кормчий не ответил, он посмотрел в окно на волнующееся море, моросящий дождь и загудел тягучую поморскую песню:

– «Море, морюшко, море Белое. Не играй с ладьёй и с моей судьбой…»

ХV

Во второй половине октября, пробиваясь сквозь первую хрупкую шугу[35], все три коча вошли в устье Северной Двины. Братья Федот и Семён Команины остановились в Архангельске, нужно было отставить десятину монастырям, треску и сало они решили сдать по ходовой цене приёмщикам на рынке, а бивни сторговали иностранным агентам. Мы же на своём корабле поспешили в Вавчугу, чтобы до распутицы[36] передать моржовое сало и часть бивней в уплату строящегося двухмачтового коча по соглашению Афанасия Ивановича с братьями Бажениными.

Увидев в Архангельске знакомую пристань, я почувствовал, как моё сердце стало биться сильнее и чаще. Ко мне вдруг подступило осознание того, что очень скоро мы придём в Холмогоры. Осталось совсем немного, и я вернусь к своему дому, притронусь к его тёплой стене, обнимусь с бабушкой, а на обед будут мои любимые шанежки с молоком; наконец-то сяду на крылечко, ко мне подойдёт наша кошка, она будет тереться о мои ноги и мурлыкать. От этих мыслей в груди у меня нарастало волнение. Это чувство было сродни тому, когда после долгой зимы приходит долгожданная весна, когда самая малость, вроде первых ручейков на дороге, первой вербы или первого цветочка мать-и-мачехи, делает сердце размером с земной шар. И чем выше мы поднимались по течению, тем нетерпеливее я становился.

Почти через полгода я вернулся домой. Жёнки встречали своих мужей ещё у пристани, кидались на них с распростёртыми руками, висли на шеях и не могли им нарадоваться. Они хоть и справлялись по хозяйству, но когда муж дома, он и крыльцо поправит, и печь починит. Следом, словно ласточки-береговушки, слеталась шумная детвора, она щебетала, облепляла отцов и путалась под ногами.

Бабушка за это время заметно постарела. Наша кошка всё так же сидела на крыльце, как будто и вовсе с него не сходила. Наверное, она не знала, что кошки должны ловить мышей, а считала обязанностью сидеть на этих ступеньках и ждать меня. В стойле забеспокоились овцы, приглушённо прокричал петух. Дома ничего не изменилось, но я заметил, что вокруг стало как-то тише и жизнь здесь текла иначе: медленнее, размереннее. Не было уже привычных мне авралов, шума ветра и волн, постоянной качки и хлопанья снастей. Всё здесь текло степеннее, чем на корабле. И мне нужно было привыкать к новому укладу жизни.

С промысла я привёз две бочки трески и два