На берегах Северной Двины - Денис Владимирович Макурин

сала были заполнены и закупорены. Запасы пресной воды и провизии заготовлены с расчётом самого долгого перехода. Ко всему прочему мы насобирали противоцинготные лекарства: листья ромашки, брусники, иван-чая, ягоды морошки. Дождавшись попутного ветра, все три корабля поставили паруса и отправились на Мурман за трещиной[26].

Четыре недели мы не видели суши. Всё это время наши корабли шли курсом крутой бакштаг[27]. Зюйд-ост[28] гнал нас к Мурману, но и сильно сносил на север.

Где-то на полпути к месту промысла я вдруг вспомнил о бабушке и понял, как сильно истосковался по дому. Я спустился вечером в тёплый отсек, укутался шерстяным одеялом и задремал. Только сомкнул глаза, как мне тут же приснились лето, родительский дом, заросший огород и как овечка тянулась ко мне и вырывала из руки свежескошенный пучок травы. А потом бабушка распахнула окно и крикнула:

«Внучек, иди, обед на столе простынет!»

«Не докосил ешшо. Прокос осталси».

«Дак ныне кабыть не будет дожжа-то. Завтре докосишь».

«Да я уж теперя, немного осталось!»

«Ну скоро ты там?!»

И тут я проснулся: меня за рубаху тормошил Егор Васильевич:

– Да вставай же, Фимка! Тоже мне помор! Должен спать вполуха, вполглаза, а залёг, будто медведь в берлогу. Иди-ко на палубу глянь!

– Да иду я, иду… – пробурчал я и, почувствовав холод, стал поочерёдно надевать чуни[29] с малицей[30] из оленьей шкуры.

Поднявшись на палубу, я замер, и у меня отнялась речь. Сверху струился нeскaзaнный солнечный свет, как будто не одно, а сразу три солнца взошло в тот день. Вокруг нас дрейфовали огромные льды причудливых форм и гигантских размеров, иные доходили высотой до сорока саженей – и это посреди лета. Одни из них были совсем белые и молодые, другие – многолетние необычайно голубого цвета. В небо ото льдов отражались световые столбы, и в воздухе от этого усматривалось невероятное свечение. Море с этими льдами дышало размеренно-могуче. Волны вздымались плавно и высоко, словно здоровая грудь богатыря-великана. Стоило нашим кораблям приблизиться к ледяным горам на расстояние мили, как все мы ощутили на себе суровое дыхание Арктики.

Кто-то из старых промышленников прошептал:

– Да, это ужо и не наше поле. Это седой батюшко Окиян…

Я невольно начал тулиться за мачту от пронизывающего ветра и накинул капюшон.

– По правому борту несуны, приближаются со скоростью пять узлов! – отрапортовал носовик.

– Батюшко Море-океан, у него не пошалишь, – сказал мне Егор Васильевич. – Любуйся и дивись, не часто так далёко заходим!

К полудню льды окружили нас окончательно, маневрировать становилось всё сложнее. В скором времени стали появляться и более мелкие льдины, размер их не превышал и десяти саженей, но несух становилось так много, что уворачиваться от них не было никакой возможности. Некоторые из этих льдов начали налетать на наш коч и бить острыми краями. Корпус корабля трещал и скрипел. В любой момент льдина могла пробить борт.

Кормчий дал команду:

– Крещёные, а ну расчищай баграми и вёслами на ход корабля! Не то, не ровён час, пойдём на корм косаткам…

Я и ещё четверо промышленников стали отталкивать льдины, но они были такие тяжёлые и затирали так часто, что к вечеру мы полностью выбились из сил. Измождённые непосильным делом, мы не поспевали отводить льдины, и они ударяли всё чаще.

То, что было дальше, показало мне, каким должен быть настоящий мореход. Кормчий поведал нам, что даже в безвыходном положении всегда найдётся решение. Афанасий Иванович, дабы не подвергать судно дальнейшей опасности, приказал выбрать и зацепиться за самую большую льдину, что встретится на нашем пути. Вскоре мы зацепились баграми за подходящую, высадились на оную и стали вырубать в ней проход для нашего корабля. Уже после полуночи всей командой мы завели в неё свой коч и продолжили ход под парусами внутри льдины. Братья Команины поступили так же, и вся наша артель, опоясанная льдинами, начала пробивать себе путь. Два дня стояла холодная погода, шёл дождь и град, все верёвки на судне обмёрзли, а паруса заиндевели. Расталкивая окружающие нас льдины, удары передавались судну, но теперь они были не такими страшными. В дальнейшем эта идея навела Афанасия Ивановича на мысль, что корабль можно снарядить защитным поясом ото льдов ещё при строительстве, навесив дополнительную обшивку, тем самым увеличив его живучесть в незнакомых водах.

Ещё три дня мы лавировали то курсом боковой галфвинд[31], то крутой бейдевинд[32], пока окончательно не отделались ото льдов. К счастью, ни одно наше судно сильно не пострадало. Отцепившись от ограждающих льдин и отпустив их восвояси, продолжили поход. На двадцать шестые сутки непрерывного плавания рано утром мы все заметили, что высоко над нами реют белоснежные чайки, а уже после полудня носовик прокричал: «Земля!»

ХIV

К вечеру первого сентября мы дошли до Рыбачьего полуострова. Вообще-то тресковый промысел гудит с мая по июль, а к осени рыба ловится плохо. Треска и палтус уходят далеко от берега и рассеиваются по всему морю – ищи не ищи, а весь Мурман не перероешь. Но про Афанасия Ивановича сказывали, будто он рыбный заговор знает, у него в любое время и при всякой погоде ловится, оттого-то к нему с охотой и на промысел нанимаются, и даже в очередь по весне выстраиваются.

С высадкой на берег закипела совсем иная жизнь. Теперь авралы случались каждую четверть суток. Братья Команины разошлись по своим назначенным становищам. Артель навела порядки в избах, часть рыбаков собрала дрова, остальные просмолили лежавшие на берегу вёсельные лодки-карбасы. Как только была наловлена наживка, начался промысел трески.

С первыми лучами солнца мы отходили от берега на карбасе и удочками ловили мелкую селёдку. Через час возвращались на отмели и собирали морских червей. В следующие два часа наша лодка снова выходила в море, уже чтобы проверить ярус[33]. Мы переходили от тюка к тюку, снимали улов и насаживали приманку на три тысячи крючков. Руки немели от холодной воды, ноги гудели от напруги. А когда мы опускали последний груз в море, невозможно было разогнуть усталые спины.

Высадившись на берег, все принимались шкерить[34] улов. Сначала у рыбы отсекались головы, затем вспарывалось брюхо и вычищалось нутро: печёнка шла в пищу, а потроха отправлялись на корм мелкой рыбе. Потрошёная треска промывалась и засаливалась в бочки, особо крупная пласталась и развешивалась на ветру. И только после этого рыбаки усаживалась за стол хлебать горячую ароматную уху из тресковых щёчек