Воспоминания: из бумаг последнего государственного секретаря Российской империи - Сергей Ефимович Крыжановский

использовать свое пребывание в Петербурге возможно выгоднее для увеличения своего благосостояния. Некоторые открыли мелкую торговлю, один – курятную[33], поступили в швейцары, дворники и на другие подобные должности; по свидетельству Коренева, крестьяне – члены Думы объяснили свои действия невозможностью прожить иначе, так как значительную часть получаемых от казны суточных денег они обязаны были уплачивать обществам, от коих были избраны, желавшим иметь долю в барышах, выпадающих избранному в члены Думы.

По мере съезда членов Думы становилось ясно, что план П. Н. Дурново (к тому времени замененного уже П. А. Столыпиным) захватить в руки крестьян осужден на неудачу и что в их среде быстро возьмут верх течения революционные и даже анархические. Это настроение выявилось уже в самый день торжественного открытия Думы. Открытие обставлено было с большой торжественностью. На площади у Зимнего дворца, в котором государь принимал членов Думы и должен был сказать им речь, расположены были войска в полном параде, выход был обставлен со всей пышностью придворного этикета, правду сказать, сильно резавшего своим архаическим символизмом не привыкший к этому русский глаз. На фоне блеска и торжественности толпа «депутатов», кто в пиджаках и косоворотках, кто в поддевках, нестриженые и даже немытые, немногие в сюртуках, один-два во фраках, являлась резким и вызывающим контрастом. В первом ряду выделялся В. Д. Набоков, стоявший с надутым видом, засунув руки в карманы, рядом с ним отталкивающий Петрункевич, кривая рожа Родичева[34]. Косые, хмурые взгляды ответили на речь государя, полную доверия к призванным от России людям. Невольно припомнились мне слова государя, сказанные Витте в разговоре, при котором мне пришлось присутствовать. Государь не ошибся в своих предчувствиях.

Разошлись в тягостном молчании. Сразу стало видно, что между старой и новой Россией перебросить мост едва ли удастся.

Деятельность Первой Думы у всех на памяти, а потому не буду на ней останавливаться. Обе стороны, и правительство, и Дума, оказались к своей роли одинаково не подготовленными.

Достаточно было пооглядеться среди пестрой толпы «депутатов», а мне приходилось проводить среди них в коридорах и в саду Таврического дворца целые дни, чтобы проникнуться ужасом при виде того, что представляло собой первое русское представительное собрание. Это было собрание дикарей. Казалось, что Русская земля послала в Петербург все, что в ней было дикого, полного зависти и злобы. Если исходить из мысли, что эти люди действительно представляли собой народ и его «сокровенные чаяния», то надо было признать, что Россия еще по крайней мере сто лет могла держаться только силою внешнего принуждения, а не внутреннего сцепления, и единственный спасительный для нее режим был бы просвещенный абсолютизм. Попытка опереть государственный порядок на «волю народа» была явно обречена на провал, ибо сознание государственности, а тем более единой государственности, совершенно стушевывалось в этой массе под социальной враждой и классовыми вожделениями, а вернее, и совершенно отсутствовало. Надежда на интеллигенцию и ее культурное влияние тоже теряла почву. Интеллигенция в Думе была сравнительно малочисленна и явно пасовала перед кипучей энергией черной массы. Она верила в силу хороших слов, отстаивала идеалы, массам совершенно чуждые и ненужные, и была способна служить лишь трамплином для революции, но не созидающей силой.

Если первые дни кадеты, имевшие в Думе значительное число голосов, сильные своей дисциплиной и опытом общественной деятельности в местных учреждениях, и сумели придать собраниям некоторое благообразие, а торжественный Муромцев даже и напыщенность, то этот тон быстро поблек после первых же успехов Аладьина[35], Онипко[36] и их товарищей, явно показавших, что элементы правого строя тонут в Думе в революционных и анархических. О какой-либо законодательной деятельности в палате, большинство членов которой лишено было самого элементарного образования и воспитания, а многие не умели ни читать, ни писать и способны были действовать лишь в путях инстинкта, не могло быть, разумеется, и речи; к тому же правительство, созвав Думу, не приготовило для нее никаких законодательных предположений, способных занять ее внимание, и явно недоумевало, что с нею делать.

В числе членов Думы, избранных от Симбирской губернии, оказался и мой приятель молодости В. Н. Микешин. Он был совершенно подавлен и перепуган картиной выборов, которую пришлось видеть, и теми проявлениями социальной злобы, которых он был при этом свидетель; он пророчил и, увы, оказался прав, что общественный порядок продержится в России недолго. С ним была и дочь, барышня лет девятнадцати, видимо радикального образа мыслей, с которой он познакомил меня в кулуарах. На вопрос мой, как ей нравится Дума, девица недовольно повела носом: «Что такое Дума и кому она может нравиться. Вот если бы это было Учредительное собрание…»; впоследствии девица эта вступила в сожительство с А. Ф. Керенским[37], которое приняло в конце концов характер гражданского брака.

В Думе же оказался и другой мой приятель молодости – князь Д. И. Шаховской, избранный в секретари, впоследствии неудачный министр призрения во Временном правительстве.

Отношение членов Думы из крестьян к своим обязанностям было весьма своеобразно. В Думу они приводили нахлынувших вслед за ними ходоков по разным делам, которых сажали в кресла, откуда приставам Думы было немало труда их выдворять. Полиция задержала как-то на улице у Таврического дворца двух крестьян, продававших входные во дворец билеты. Оба оказались членами Думы, о чем и было доведено до сведения ее председателя.

Население вообще приняло открытие Думы как нарождение высшего присутственного места, в которое можно было обращаться по всем делам, проигранным в других инстанциях. Со всех концов России посылались прошения: кто жаловался на решение суда, кто просил о разводе, о помиловании и прочем. По роспуске Думы эти прошения, числом до пятнадцати тысяч, были переданы в надлежащие министерства.

Некоторые из членов Думы с места же занялись революционной пропагандой на заводах, стали устраивать уличные демонстрации, науськивать толпу на полицию и т. п. Во время одной из таких демонстраций на Лиговке был избит предводительствовавший толпой буянов Михайличенко, член Думы из горнорабочих Юга. На следующий день он явился в заседание и принял участие в обсуждении предъявленного по этому поводу запроса с лицом, повязанным тряпками, так что видны были только нос и глаза.

Члены Думы – крестьяне пьянствовали по трактирам и скандалили, ссылаясь при попытках унять их на свою неприкосновенность. Полиция была первое время в большом смущении, не зная, что можно и чего нельзя в подобных случаях делать. В одном таком случае сомнения разрешила баба, хозяйка трактира, которая в ответ на ссылку пьяного депутата на его неприкосновенность нахлестала его по роже, приговаривая: «Для меня ты, с…, вполне прикосновенен», и выкинула