Наперекор судьбе - Пенни Винченци

– Иззи, да чем ты могла сделать ему хуже?

– Он так говорит. Потребовал, чтобы я оставила его в покое. Сказал, что ему не нужна моя забота и я только будоражу его мысли. Еще сказал, что я действую ему на нервы. Адель, мне так плохо. Получается, я совсем глупая и не могла понять это раньше.

Адель захлестнула волна злости на Кита. Как он смел нагрубить этому нежному маленькому созданию?

– Иззи, ты не должна себя ни в чем винить. Ты умница. Ты очень добрая и очень терпеливая девочка. Должно быть, у него сегодня был плохой день.

– У него все дни плохие, – звонким, срывающимся голосом произнесла Иззи. – Все подряд. Мне его очень жалко, но я ничем не могу ему помочь. Ему вообще не нужна моя помощь. Адель, это так ужасно. Что же мне делать?

– Думаю, сейчас тебе вообще не нужно ничего делать, – ответила Адель. – Оставь его в покое. Он не заслуживает тебя.

– Не говори так! С ним случилась ужасная беда, и мы должны…

– Возможно, Киту и кажется, что ужасная беда случилась с ним одним. Нет, Иззи. Война – это беда для десятков и сотен тысяч людей. Люди гибнут на фронте и под бомбежкой, остаются калеками, теряют дома и своих близких, которых они любили.

Адель говорила с Иззи как со взрослой. Девочка внимательно ее слушала, потом сказала:

– Тебе ведь тоже досталось.

– Досталось.

– Мы тоже скучаем по папе. Правда, maman? – сказала Нони, глядя на Иззи своими почти черными глазами.

– Да, Нони. Скучаем.

– Но мы должны быть смелыми.

– Должны. А теперь, Иззи, пойди и умойся. Кстати, почему ты не на уроках?

– Мисс Парсонс удалила меня из класса, потому что я плакала. Все равно она ужасно глупая. И многие из них тоже.

Адель посмотрела на нее. Умная девочка, давно прошедшая уроки, которые пытаются ей вдалбливать ограниченные учителя. Ей нечего делать в Эшингеме. Здесь она будет только тупеть. Себастьяну нужно подыскать для нее закрытую школу в каком-нибудь тихом месте. Конечно, они все будут скучать по Иззи, но для ее же блага ей нужно отсюда уехать.

– Тогда идем вместе с нами смотреть лошадей. Билли обещал Нони показать самых лучших. А Кита оставь на несколько дней в покое. Раз ты ему мешала думать, пусть остается наедине со своими мыслями.

– Да. Я так и сделаю. Извини. – Иззи вытерла слезы и нос.

– И еще. Перестань без конца извиняться, – сказала ей Адель.

Вечером Адель зашла к Киту. Он, как всегда, сидел и курил, уставившись невидящими глазами в пространство комнаты.

– Привет, Кит.

– Привет.

– Как себя чувствуешь?

Он пожал плечами:

– А как, по-твоему, я могу себя чувствовать? Лучше налей мне виски, Адель. На подносе должен быть графин.

– Пожалуйста.

– Что?

– Я сказала: «Пожалуйста». Есть такое маленькое слово, от которого у людей возникает желание тебе помочь. Попробуй его произнести. – (Он молчал.) – Отлично. Значит, ты не так уж хочешь виски. И вот еще что. Утром я наткнулась на рыдающую Иззи. – (Снова молчание.) – Она плакала из-за твоих слов.

– Неужели?

– Представь себе. Кит, я понимаю: тебе сейчас вдрызг паршиво. Мы все тебе очень сочувствуем и позволяем тебе срываться на нас, если ты без этого не можешь. Но мы взрослые. А срываться на Иззи ты не имеешь права. Она еще ребенок, и твоя грубость больно по ней ударила. Она искренне старалась тебе помочь. Делала все, что в ее силах. И ты просто…

– Проваливай отсюда, – процедил ей сквозь зубы Кит.

– Что? – Адель показалось, будто ее ударили.

– Проваливай, если ты явилась сюда читать мне мораль.

Адель захлестнула волна ярости: жаркой, почти сладостной. Подойдя к Киту, она вырвала у него изо рта сигарету и со злостью раздавила в пепельнице.

– Ты просто чудовище, – сказала она брату. – Эгоистичное чудовище, замкнутое только на себе. Кто тебе позволил разговаривать со мной в таком тоне? Думаешь, плохо лишь одному тебе, а у остальных все безоблачно и прекрасно? А ты знаешь, каково мне сейчас? У меня в Париже остался любимый человек. Там сейчас нацистская ловушка, особенно для евреев. Как ты думаешь, каково моим детям жить без отца? Я прошла через ад на земле. Я видела беженцев, несущих на руках своих мертвых детей. Видела стариков, плачущих над телами своих жен. Люди остервенело дрались из-за корки хлеба. Ты не единственный, кому сейчас тошно. Тебе полезно об этом помнить. Помогает.

– Тебя никто не гнал из Парижа. Сама уехала. Дай-ка мне лучше сигарету.

– И не подумаю. Если ты в таком тоне разговариваешь с беднягой Шепардом, когда тебе что-то нужно, я скажу старику, чтобы уважал себя и не исполнял твоих прихотей. И вообще, что с тобой, Кит? Почему ты…

– Что со мной? Я тебе расскажу, что со мной, – злобно прорычал он в ответ. – Мне всего двадцать лет, но моя жизнь кончена. Слышишь? Кончена. Я слеп. Я ничего не могу делать. Я даже не могу сам пойти прогуляться. Я не могу читать. О продолжении учебы не может быть и речи. Я не получу образования, не сделаю карьеры. Мне остается лишь сидеть здесь и гнить. Но мало того, меня еще и гнусно предали. Девушка, утверждавшая, что любит меня и хочет выйти за меня замуж, трусливо сбежала. Не надолго же у нее хватило сил разыгрывать из себя верную и любящую. И ты еще спрашиваешь, что со мной? Я тебе уже сказал и повторяю еще раз: проваливай отсюда, Адель. Оставь меня в покое. И скажи этой заботливой дурочке, чтобы больше не совала ко мне носа. Я не хочу ее видеть. Вообще никого не хочу видеть.

Адель вернулась к себе в комнату и расплакалась.

Ей было очень плохо. Она чувствовала себя несчастной. Эйфория от возвращения домой прошла. Теперь ей было одиноко и тяжело. К этому добавлялось чувство вины. Как она могла решиться на такое? Взять и бросить Люка, не выслушав его объяснений и ничего не объяснив ему. Она была просто обязана откровенно поговорить с ним, хотя бы дать ему шанс уехать вместе с ней и детьми. Если нацисты его уже арестовали, в этом есть доля и ее вины. Адели отчаянно хотелось получить от Люка хоть какую-нибудь весточку. Хотя бы узнать, что с ним все в порядке и он находится в относительной безопасности. Но это было совершенно невозможно. Она без конца пыталась позвонить в Париж. Телефонистки вежливо отвечали, что связи с Парижем нет. Иначе и быть не могло: немцы контролировали и телефонную сеть, и почту. Почтовое сообщение между Англией и Францией полностью прервалось. Ее отец многократно пытался связаться с издательством Конастантена и потом перестал, объявив свои попытки абсолютно безнадежными. Вопреки всей логике, Адель безумно обижало, что Люк, со своей стороны, даже не попытался дать знать о себе. Тогда, в июне, это еще можно было сделать. Он бы мог найти каналы и разузнать. Если его не интересовала ее судьба – Адель допускала даже это, – ему наверняка была небезразлична судьба его детей. Или все это означает совсем иное: его арест, отправку в концлагерь и даже…

Но судьба Люка была не единственной причиной страданий Адели. Ее вдруг задним числом начало терзать то, что она соблазнила капитана судна. Из близких об этом знала только Венеция. Сестре это было преподнесено как вынужденный шаг во имя спасения себя и детей. Казалось бы, сделала и забыла. Но та история не забывалась. Наоборот, с течением времени она виделась все более и более отвратительной. Адель пробовала убеждать себя прежними аргументами: она действовала прагматично, четко сознавая, что делает это ради спасения себя и детей. И вот она в безопасности, в тихом Эшингеме, где ее окружает скука и… чувство вины. Адель снова и снова прокручивала в мыслях ту историю, испытывая все больше отвращение к самой себе. Как же быстро она предложила капитану сделку, с какой легкостью отдалась ему, преодолев физическое отвращение. Адель вспоминала обрюзгшее мужское тело, вздымавшееся над ней в капитанской каюте, слюнявые губы, зловонное дыхание. А ведь она вполне могла забеременеть, подцепить венерическую болезнь и, хуже того, остаться на французском берегу ни с чем. Этого не случилось в реальности, но это происходило в кошмарных снах, донимавших ее чуть ли не каждую ночь. Она просыпалась в поту, ощущая, как по всему телу ползут мурашки.

Ее преследовали воспоминания о страшных днях, проведенных на французских дорогах. Воздушные налеты, люди, падающие у нее на глазах. Убитым наповал было даже легче, чем раненым и покалеченным. Она вспоминала обезумевших от горя матерей, тщетно пытавшихся разыскать потерявшихся детей, и таких же обезумевших от страха детей, тщетно ищущих родителей. Вспоминала, как мужчины и женщины остервенело дрались за пищу, воду, место для ночлега. Рассказывая об этом родным, Адель не живописала ужасы, ограничиваясь лишь общими фразами. Но почему-то те пять страшных дней не меркли в памяти, а становились все отчетливее. Ей казалось, что она виновата в том, что… выжила. Адель пыталась спорить с собой, говорила, что не она устраивала воздушные налеты и не она успокаивала французов лживыми сказками. Но она сделала немало такого, что тоже могло считаться преступлением перед человечеством. Она не останавливалась, чтобы помочь немощным старикам, не делилась водой и молоком с чужими детьми. Ее занимало лишь собственное выживание и выживание ее детей. Пусть и задним числом, но эгоизм и почти жестокость, проявленные ею в те дни, сейчас больно били по ней.