Романески - Ален Роб-Грийе

объятий паренька и бросила ему несколько кратких слов-приказов, я понял (и уж не мне ли был тем самым подан тайный знак, так как мой заинтересованный взгляд только что встретился с ее взглядом?), да, я понял, что изъявления нежности на глазах у публики со стороны, так сказать, официального, общепризнанного влюбленного поклонника, желавшего тем самым демонстрировать свое право обладания до последней минуты перед расставанием, не доставляли ей особого удовольствия: ей хотелось, чтобы он поскорее ушел, чтобы побыстрее закрыли двери вагонов, чтобы поезд дернулся и пошел, будто она опасалась, как бы ее не задержали и не заставили остаться в самый последний миг. Вскоре я узнал, что она тогда в первый раз покидала пределы Франции и для нее начинались приключения — наши приключения, но она об этом не знала.

Мой паспорт, уже отягощенный более или менее экзотическими штемпелями, придавал мне определенный вес в глазах других и в моих собственных, так сказать, содействовал становлению моего авторитета и увеличивал мое обаяние: я уже побывал в роли токаря по металлу в Баварии, участника съезда «демократов» в Праге, землекопа в Болгарии, ботаника в Марокко, инженера-исследователя на Антильских островах и в Гвинее. Мой возраст ей тоже нравился (я был самым старшим в группе). Зато моя одежда, напротив, отнюдь не свидетельствовала в мою пользу: то было время, когда я, совершенно не имея денег, охотно носил рубашки, свитера и брюки, выброшенные на свалку моими более состоятельными друзьями. Как позже мне рассказывала Катрин, я выглядел тогда как «бедный студент» (это в тридцать-то лет!), и эта оценка — очень отрицательная в ее глазах — весьма точно определяет мое тогдашнее положение, которое, впрочем, меня нисколько не заботило.

Теперь я сменил его на положение преподавателя, что с какой-то стороны мало чем отличается от «положения бедного студента», я хочу сказать, с точки зрения интеллектуальной, ибо преподаватель, как и студент, ведут примерно один образ жизни: дни, заполненные прилежной работой в уединении кабинетов и библиотек, — короче говоря, образ жизни отшельников и затворников. К тому же аудитории в прославленных больших университетах, прикрывающихся своим приобретенным за столетия авторитетом, часто бывают такими грязными и пыльными, что я до сих пор склонен читать там лекции дважды в неделю в моих самых поношенных одеяниях.

Читая сегодня утром работы, написанные осенью моими преуспевшими и далеко продвинувшимися вперед студентами, теми, что вскоре получат докторскую степень (то есть звание «доктора философии» с архаичным и весьма обманчивым названием, потому что в большинстве своем эти доктора — никакие не философы, а чистые филологи, обладающие весьма ограниченными познаниями в области философии, еще более ограниченными, чем у нас, во Франции, если только вообще обладающие какими-нибудь), так вот, просматривая эти работы, я обнаружил, что должен буду изучить многие важные тексты, которые либо мне совсем неизвестны, либо известны недостаточно хорошо, труды Хайдеггера, Бланшо, Мишеля Фуко, Делеза, к чему меня принуждают ссылки, приведенные в некоторых особо удачных письменных работах, из которых сам преподаватель, как это случается, может почерпнуть очень многое для себя. И нет ничего особо парадоксального, особо странного в том, что «бумагомарания» моих блестящих студентов прекрасно вписываются в эти мемуары, бездонные, не имеющие начала и первопричины, а быть может, и конца, мемуары, третий том которых, начатый мной в конце сентября 1988 года по возвращении на берега Миссисипи, я сейчас пишу, а вы в этот самый миг читаете.

Можно ли назвать эту работу Новой автобиографией, как называют Новым Романом литературное явление, к которому этот термин был применен и, снискав некоторое одобрение, утвердился? Или, если быть более точным, — по должным образом подкрепленному логическими построениями предложению одного студента, — ее следовало бы назвать «осознанной, или сознательной» автобиографией, то есть автобиографией, осознающей себя невозможной по определению, отдающей себе отчет в своем несовершенстве, в своей неполноте, в том, что вся она обязательно будет насквозь пронизана вымыслом, что в ней будут зиять пустоты и таиться, словно мины, апории, что ее движение, ее ход с описанием мелких жизненных фактов неизбежно будут прерывать и ломать отрывки, посвященные описаниям глубоких рефлексий, короче говоря, быть может, ее стоит называть автобиографией, осознающей свой бессознательный, неосознанный характер, свою необузданность и даже легкомыслие?

Ныне мы, чему-то радуясь и беспричинно веселясь, пишем на руинах. Ибо уже никогда впредь не может быть и речи о том, чтобы уверовать в сон и временное бездействие побежденного Великого Зодчего, творца Вселенной, безропотно покорившегося, смирившегося и отказывающегося даровать людям что-либо сверх разрозненных фрагментов мироздания, разбитых колонн, рухнувших систем взглядов, жалких обрывков слов; не может быть впредь речи и о том, чтобы, покаявшись в своих грехах, вернуться к некоему устойчивому и рациональному целому, к какой-то разумной системе; но в еще большей степени никогда не может быть в будущем речи и о том, чтобы стонать, охать, ныть и плакаться на этих развалинах, на этих свидетельствах разорения и краха; нет, речь может идти о том, чтобы отныне и впредь беспрерывно, бодрствуя и радуясь, ткать увеличивающиеся в объеме, разбухающие конструкции и структуры, что по мере их создания будут сначала высвобождаться из определенных рамок, а потом и исчезать, сжигаемые еще до завершения работы самой канвой, по которой их создают и чьи нити видны невооруженному глазу, а также открытым огнем, пожирающим их. Это веселое, смеющееся сознание похоже на трепещущий, загадочный, неутомимый прилив, нежно терзающий далекие от суши, последние рифы, ибо оно такое же волнующее, такое же трепетное, такое же таинственное и столь же неустанное; оно нас убаюкивает, успокаивает (одновременно нас развращая, разъедая и разрушая), качая нас между отвращением и притягательностью, между бодрствованием и сном, между бдительностью и гибелью, между свободной мыслью и забвением, между стремлением и страхом, между желанием и омерзением.

Вот чему учат меня мои ученики, вот что я почерпнул из чтения их работ. Таким образом мне необходимо завтра же попросить у моего друга и сотоварища Рибалки одну уже довольно давно написанную Мишелем Фуко статью о «мысли извне», в которой он, как мне кажется, рассматривает и уточняет определение модного понятия «небрежности, недосмотра». И надо еще… Мне надо еще так много сделать! Во всяком случае, тот, кто полагает, будто можно при помощи догматической науки узнать, что делает сейчас человек, пишущий автобиографию, конечно, большой хитрец и мудрец, но, как говорится, на всякого мудреца довольно простоты, потому что даже самый прозорливый, здравомыслящий и проницательный автор автобиографии, обладающий ясным умом и незамутненным сознанием, не знает, что он делает; и более