Романески - Ален Роб-Грийе

Де Коринт и Ангелика фон Саломон. Представительный вид старого израненного кавалериста. Изобиловавшее ласками и баловством детство Ангелики, влечение к наказанию. Покровители из числа высших функционеров нацистской партии. Так называемая «племянница» Бонкура. Сцена, о которой я рассказывал Батаю. Опера, оккупированная победителями. Обморок в баре. Звон разбитого бокала. Железный браслет и голубая туфелька. Де Коринт выставляет напоказ окровавленное белье Ангелики. Вмешательство Бонкура

Различные элементы, повторяющиеся в моих произведениях. Анжелика вступает в дивизию СС. Захоронения немцев в Мениле. Несчастные герои

Призрак Екатерины Великой, закутанной в шубу из голубых песцов и скачущей во главе всадников. Жестокие казни, массовые убийства, пытки, воплощение в жизнь сцен из житий святых. Царицу преследует кошмар

Лошади со вспоротыми животами. После гибели Сарданапала. Липкое и острое. Бледная отполированная бронза. Мотоциклисты. Философ вдруг вспоминает про влагалище с зубами. Всеобщее окаменение

Снег в Мениле. Парк, покрытый белой пеленой. Вороные лошади. Японский рисунок. Вечеринка у Дюфура. Мужской сон-кошмар о грязном туалете

Купить за́мок. Катрин на торгах, где на продажу выставлена береговая батарея. Заснеженный Мениль под лучами солнца. Восторг и благородство Жерома Линдона

Настоящая Анжелика носила фамилию Арно. Зеленый рай. Неправдоподобные драки. Подстрекательство со стороны якобы побежденной девочки. Влечение к изнасилованию. Она предлагает себя, а затем меня отталкивает. Дождь-потворщик. Римский легионер и рабыня-христианка

Попустительство Анжелики. Пленница и ее раб. Забытая рана. Возможное, но маловероятное лишение невинности. Проклятая кровь. Анжелика наводит на меня порчу

Исчезновение Анжелики. Глубокая впадина в море у скал. Бледная Офелия в повозке сборщика водорослей. Проведенное на скорую руку следствие. Маленький гробик на похоронных дрогах увозят вороные кони

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ КОРИНТА

Плоть фраз, вне всякого сомнения, всегда занимала большое место в моей работе. Даже если я и не сижу за моим письменным столом, меня не перестает преследовать мысль об их подвижных структурах, их изменчивых обличиях. Я повторяю слова, подыскиваю их ритм и темп, пробую «на вкус» их звучность, создаю созвучия и резкие контрасты, отголоски и разрывы. Внутри меня происходит какая-то непрерывная работа, как будто где-то там, в глубине, колышутся волны, совершающие вполне прогнозируемое, но всякий раз непредвиденное, вызванное бог весть какими причинами движение; словно эти массы плотной, тяжелой воды как бы обнимают скалы из розового гранита; отполированные приливами и отливами, изукрашенные кружевом пены, они с силой разбиваются о камни, захлестывают их и внезапно откатываются назад, обнажая скалы до самых подножий.

Эта бесконечная и неустанная деятельность, при которой терпеливая рука медленно и неторопливо, красивым почерком облекает в определенную форму саму «материю» языка, прочную, устойчивую и одновременно текучую, неуловимую, следуя всем прихотливым изгибам ее просодии, проникая в глубь ее структуры, явно носит ярко выраженный чувственный характер. Но точный и в то же время двусмысленный, двузначный, амбивалентный смысл слов, столь занимающий меня одновременно со структурой фраз, откроет для меня в свой черед новое, широкое поле тональностей и оттенков, диссонансов, несоответствий, отдаленных созвучий и упорных повторов, то есть настоящую музыку человеческих голосов с бесчисленными регистрами, тонами, полутонами и тембрами, музыку радости и наслаждения острого и торжественного, как музыка, создаваемая морем, что бьется о древнюю твердую землю Бретани. Бретон, Тристан Корбьер, Валери, Нерваль, Лотреамон… Я читаю сам себе на ходу или сидя в ванне, подняв глаза к потолку, стихи и песнопения моих старых товарищей по оружию: «Приветствую тебя, старый Океан с хрустально-прозрачными волнами, я приветствую тебя еще раз».

А теперь действие происходит на побережье Атлантического океана, к северу от Монтевидео, где обычно пустынные, огромной протяженности пляжи вдруг заполнились сверкающими, переливающимися всеми красками золотистыми купальщицами (смеющимися от удовольствия под лучами солнца среди высоких волн, что хлещут по ним, захлестывают с головой, переворачивают, заставляют наполовину раствориться в кипении белой пены, проникают во все их потайные отверстия). Затем волны оставляют их в покое, и купальщицы, покинутые, светлые и девственно-чистые, оказываются на мелком-мелком песке, где там и сям разбросаны только что вынесенные с большой глубины раковины с ярко-алыми вульвами, чьи хрупкие краешки окаймлены перламутром, или валяются выброшенные волнами длинные пряди рыжих водорослей, или лежит узкая бальная туфелька с очень острым каблучком-шпилькой и усыпанной голубыми металлическими блестками союзкой, за которую зацепились тоненькие веточки кораллов, туфелька, являющаяся, быть может, свидетельством недавнего кораблекрушения.

Этот пейзаж, поражающий одновременно и своей неистовой дикостью, и своим однообразием, пейзаж, в самых сокровенных тайниках которого Анри де Коринт якобы пережил свои загадочные и весьма сомнительные уругвайские приключения, тянется на десятки и десятки лье до границы с Бразилией, изредка чередуясь с глубоко выдающимися в море гранитными утесами; эти пляжи отданы на волю всем ветрам и величественным зеленоватым волнам, что обрушиваются одна за другой с волнующим, захватывающим дух грохотом на почти плоский песчаный берег, который потом очень долго лижет трепещущая и лопающаяся со странным потрескиванием пена, волнам, что затем откатываются с глухим рокотом назад, оставляя после себя яркое, блестящее, но очень недолговечное зеркало, где на краткий миг отражаются неподвижные колонии морских ласточек и чаек. Усевшись словно на насесте на самом верху ближайшего отрога скал, закрывающего здесь горизонт, три больших черных баклана несут сторожевую вахту.

В этом месте у выступающих из морской глади огромных округлых каменных глыб довольно глубоко, и море кажется там гораздо более спокойным, чем в других местах, так как волны образуются только вблизи самого берега, в большой песчаной бухте, едва-едва изгибающейся эллиптической дугой, в то время как крутой, обрывистый мыс, поросший низкорослой, цепкой и упрямой растительностью, весь испещренный острыми протуберанцами кристаллических пород, выброшенных из этой древней земли в хаотичном нагромождении и беспорядке, выдается вперед, устремляясь в открытое море, где продолжением ему служат его последние осколки, отдельные подводные камни, образующие рифы и временами продлевающие этот мыс, когда они выступают из воды еще на несколько метров. Морская зыбь там слабее, волнение — меньше, движение масс воды кажется там замедленным, более равномерным и спокойным, без сомнения, даже более ленивым и меланхоличным, но впечатление от этих колебаний, похожих на расслабляющее действие томной колыбельной, обманчиво, ибо воды, размеренно, то поднимаясь, то опускаясь около темной громады, внезапно вздымаются, вспучиваются совершенно непредсказуемо, словно захваченные каким-то неведомым порывом, и накрывают, захлестывают всю скалу и ее соседок, докатываясь до широких перепончатых лап невозмутимых и внимательно наблюдающих за всем бакланов, крепко-накрепко вцепившихся в незаметные глазу бугорки на поверхности кварцевых пластов, а затем волны разбиваются на отдельные молочно-белые от пены потоки и струи и ниспадают