Романески - Ален Роб-Грийе

мне почти через два часа, проведенных в тяжких трудах, присоединяется мускулистый пловец, тянущий на буксире свое сокровище, то есть перевернутую яхту, тоже обессиленный (но, в отличие от меня, по гораздо более веским причинам) и, несмотря ни на что, очень счастливый тем, что нашел меня живым. Он сказал, что тогда, после кораблекрушения, тотчас подумал, что на судне, ставшем причиной несчастья (и, однако же, нисколько не замедлившем ход), могли и должны были оценить всю драматичность событий. Он также сказал, что акулы вообще-то не подходят так близко к берегу в этих местах. Как раз над нами, на самом верху крутого обрывистого берега, поросшего жесткой травой, стоит маленький домик с узкими окошками-бойницами, сложенный из валунов, в котором во время войны жил интернированный Андре Бретон.

Третьей попыткой утонуть, гораздо более зрелищной и красочной, могло бы стать кораблекрушение «Куин Элизабет», каковое в конечном счете не состоялось, как я о том уже сообщал в предыдущем томе мемуаров. На Мартинике, в тот период, когда я, сам того не зная, отмечал про себя и заносил в список моей памяти различных людей, чьим расплывчатым, неясным, неопределенным и переменчивым обликам предстояло значительно позже обрести определенную форму в «Ревности», я был очень влюблен в одну прехорошенькую девчушку, светленькую блондиночку, светлее которой, пожалуй, и не сыскать, розовенькую-розовенькую — просто конфетку. Ей было тогда лет десять — двенадцать, но выглядела она еще моложе, потому что была уж очень миниатюрной; она была младшей дочерью прибывшего из метрополии должностного лица, а именно судьи, пользующегося в местном обществе огромной известностью и уважением из-за того, что он не мог произнести ни одного вердикта ни в каком более или менее важном деле иначе как держа босые ноги погруженными в тазик, наполненный до краев водой и скрытый от глаз публики складками бархата, покрывавшего высочайшую трибуну.

Из рассказов об исполненных диких страстей приключениях Анри де Коринта в тропиках Америки мы узнаем, что жизнь добропорядочных буржуа «за морем» допускает порой очень странные отклонения от нормы, выходки и проявления экстравагантности, распутство и бесчинства, причем столкнуться с подобными эксцессами можно гораздо чаще, чем в Старом Свете, и, во всяком случае, они там гораздо более яркие, бросающиеся в глаза, более явные, общеизвестные.

Нежный объект моего вожделения звался Марианной. Она играла, называя себя моей законной невестой, и под этим предлогом устраивалась у меня на коленях, чтобы целовать и обнимать меня со всякими ужимочками, улыбочками и тихим заговорщическим смешком, несомненно прекрасно сознавая, в какое состояние приводили меня ее проявления чувственности и даже сладострастия, ее половая зрелость, опровержением которой вроде бы служило ее кукольное тельце, и все же совершенно очевидная зрелость, столь ранним расцветом которой она была обязана влажной истоме и обволакивающей неге южных островов. Как раз накануне торжественной церемонии первого причастия той весной состоялась продолжительная и тщательная примерка воздушного платья — свидетельства девственной чистоты той, которой предстояло его надеть, а также всего того, что оно скрывало, и Марианна сочла для себя очень важным, чтобы я полюбовался различными предметами ее туалета, и настояла на том, а я могу сказать, что воспоминание об этом событии и по сей день остается в моей памяти как воспоминание об одном из пережитых мной «ангельских очарований».

Я вновь испытал те же чувства и ощущения, что пережил в детстве, на старом добром континенте в последние годы очень набожного католического правления Франко, перед большой витриной магазина в Мадриде, где были выставлены двенадцать первопричастниц с фарфорово-матовыми личиками, в различной стадии одетости (или раздетости, как вам угодно), потому что только на одной был весь полный, законченный туалет с кружевной вуалью из органди и венец великомученицы, а на остальных красовались различные его части, вплоть до самых красноречивых, то есть стимулирующих желание и порождающих множество специфических ассоциаций предметов женского белья, расцвеченных оборками, кружевами, тесемочками, бантиками, и все они, эти первопричастницы, застыли в весьма соблазнительных позах, как будто они предлагали себя (небесам, разумеется), со множеством жеманных ужимок и гримасок, должных выражать благоговейный экстаз. Поставив одно колено на черную скамеечку для молитв, обитую темно-красным бархатом, а другое колено опустив прямо на пол, что приводит к изящному изгибу поясницы и столь же изящному легкому выпячиванию бедер и зада, грациозный призрак Марианны с молитвенно сложенными ручками и запрокинутым личиком, на котором видны полузакатившиеся глазки, тайком бросает на меня тревожный, беспокоящий, двусмысленный взгляд. Видя в стекле витрины полупрозрачное полуотражение моего собственного лица, заросшего темной бородой, я стою там, погрузившись в грезы о моей малолетней, не достигшей возраста половой зрелости невесте, о ее глазах, фальшиво-невинных и лживо-простодушных, о ее вкрадчивых обольстительных улыбочках и чарующем смехе, о ее нежных и сладких губках. Если память мне не изменяет, сцена принесения в жертву двенадцати первопричастниц присутствует в «Проекте революции в Нью-Йорке»; что же касается позы коленопреклонения с раздвинутыми ногами, изогнутой спиной и выставленной вперед грудью, то она украшает жестокую сцену в фильме, на создание которого меня вдохновила «Колдунья».

Катрин казалась едва ли старше, со всеми ее детскими недовольными гримасками и надутыми губками, с ее размерами статуэтки, в тот день, когда я увидел ее впервые. Случилось это в Париже, на Лионском вокзале. Она стояла в дверном проеме вагона поезда, отбывавшего на Восток через Симплонский туннель. Дверь вагона была открыта. Я знал, что нам предстоит проехать весь путь вместе, в этом вагоне с купе без спальных полок, путь продолжительный и довольно сложный, в результате которого мы, при отсутствии болгарской визы (получить ее оказалось просто невозможно), должны были добраться до Стамбула через Загреб, Белград, Скопье, Салоники и Александрополь. Итак, на верхней ступеньке, ведущей в вагон, стояла хорошенькая маленькая девушка, почти девочка, явно входившая в состав нашей разнополой группы, девушка, о которой я еще ровным счетом ничего не знал, даже имени. Ступенькой ниже стоял парнишка помладше меня и как раз в эту минуту очень бесстыдно обнимал ее и целовал. Девочка-подросток охотно позволяла приятелю подобные вольности на глазах у всех и с видимым старанием возвращала ему поцелуи, томно прикрывая глазки, как и положено в подобных случаях. «Хорошая добыча для сатира», — подумал я, припомнив цитату из Раймона Кено.

Но когда она вновь открыла свои большие глаза, цветом схожие с цветом вод океана у берегов Бретани в те дни, когда рассеянные лучи солнца еле-еле пробиваются сквозь сероватую пелену, так вот, когда она, словно внезапно пробудившись ото сна, открыла глаза, проявив характер, высвободилась из