Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Часа через два он лег в постель с вконец помутившейся головой, словно выпил много, и долго не мог заснуть. Мысли его все время вертелись вокруг книжки, что-то жгло в груди. Учитель потом давал ему и другие книжки…

В ноябре двадцать второго года Лазарчо отвезли в больницу, и там он пролежал до февраля следующего года. Мальчика выписали, чтобы он умер дома.

Сана сразу постарел…

В комнатке, выходящей окном на улицу, куда редко заглядывало холодное зимнее солнце, лежал под большим одеялом Лазарчо со старчески поблекшим лицом, высохший, как скелет. Только в темных глазах еще тлело синеватое пламя, и он задумчиво глядел на почерневшие балки потолка. Ребенок тяжело дышал, но не плакал и терпеливо ждал, когда придет та, что с косой, и закроет ему глаза..»

Он умер в конце марта, под вечер. День был серый, промозглый. Южный ветер бился в стекла и тонкие рамы окон; набухшая от снегопадов река шумела, накатываясь рыжевато-мутными волнами и подмывая загрязненные берега. Воронье раскачивалось на голых ветках верб, которые гнул и трепал ветер; громко и радостно гоготали гуси, возбужденные приближением весны.

Сана с утра отправился в город по делам. Возвращаясь, он уже издалека увидел в окне своего дома зажженные свечи и услышал плач жены и соседок. Ступая ослабевшими ногами, он поднялся по лесенке, жена отчаянно вскрикнула и кинулась ему на грудь. Сана снял кепку, поглядел на такое дорогое личико своего многострадального Лазарчо; углы губ его задергались, надулись на висках вены, задрожали большие руки.

Одна из соседок пошла к священнику сообщить о смерти, чтоб ударили в колокол. Женщины грели воду — обмыть ребенка, а Сана по чьему-то совету (он не помнил в те минуты ни о чем) снова отправился в город, чтобы заказать у Кондарева некролог.

Когда он вошел в типографию, глаза его тоскливо и рассеянно оглядели бедное, с грязными стенами помещение. Перед наборной кассой стоял Кондарев в синем халате. Кольо Рачиков наблюдал, как тот набирает.

— Что случилось, бай Ради?

— Мальчик мой умер, — сказал Сана белыми, без кровинки губами, ни на кого не глядя.

Кондарев отложил набор, подал ему стул.

— Садись.

Они помолчали.

— У тебя уже написано что-нибудь для некролога?

Сана отрицательно покачал головой.

— Я напишу его сам, только скажи мне имя ребенка и когда состоятся похороны.

Пока Кондарев записывал имя ребенка и родных, Сана курил, опустив голову, кратко отвечая на вопросы. Кондарев подобрал красивую форму для некролога — с ангелочками.

— Завтра утром я пришлю его тебе домой.

- #9632; Сколько?

— Об этом не будем говорить.

Сана вынул старый сафьяновый кошелек, но Кондарев отвел его руку.

— Сейчас деньги тебе понадобятся для другого, оставь. Я приду на похороны.

По жесткому, сухому блеску глаз Саны Кондарев понял, что утешать его бесполезно. Крепко пожав ему руку, Кондарев поглядел в его глаза, нарочно задержав подольше взгляд, и на этот взгляд Сана ответил — позволил Кондареву увидеть страшную муку его души и, казалось, спрашивал о чем-то… Кондарев долго не мог забыть выражения его глаз.

— Я сам принесу некролог. Возможно, я успею отпечатать его сегодня вечером, — сказал он, когда Сана собрался уходить.

— Я знал мальчика, — сказал Кольо. — Видел его прошлой осенью в больнице. Там лежал наш учитель пения. Они лежали в одной палате, в туберкулезной. Умный мальчик был.

— А отца знаешь?

— Как не знать, ведь это тот самый кожевник, который отчитал в клубе Анастасия.

— Послушай, Рачиков, напиши-ка что-нибудь хорошее о мальчике. Кто же еще это сделает, как не ты. Давай-ка сочиним некролог…

Так появилось стихотворение из двух строф про Лазарчо — первое печатное произведение Кольо Рачикова, над которым плакали женщины у калиток, где, словно черная вещунья, опустилась эта скорбная весть.

С той поры началась дружба Кондарева и Саны. Точнее, она началась еще в прошлом году на собрании, но в день смерти ребенка они впервые душевно сблизились и узнали друг друга.

В середине марта Народное собрание было распущено, а новые выборы назначены на 23 апреля. Перед этим правительство внесло изменение в избирательный закон. Пользуясь тем, что в некоторых округах было объявлено военное положение, власти держали под арестом редакторов газет, не допускали в села агитаторов и всеми силами ополчились против буржуазных партий и коммунистов. Партийные штабы заработали вовсю, оппозиционные круги пришли в волнение.

В начале апреля в К. приехали Абрашев и профессор Рогев, и на следующий день, в воскресенье, блок созвал большое предвыборное собрание. В тот же день начали предвыборную борьбу и коммунисты. Деревянные балконы в зале городского читалища трещали от набившихся туда слушателей; оттуда прямо на головы сидящих внизу сыпалась шелуха от тыквенных семечек; в темный зал из распахнутых дверей казино проникали синеватые струйки табачного дыма и доносились враждебные выкрики, смех и топанье сторонников блока, засевших там, чтобы помешать собранию.

На авансцене, перед опущенным занавесом с изображением лиры, напоминавшей шерстобитный лук, вспотевший, разгоряченный Янков изрекал полные яда тирады против правительства и блокарей. Публика часто хлопала, и деревянный зал буквально сотрясался и гудел. К концу речи Янкова началась свалка — охраняющие собрание вышвырнули вон блокарей. Однако арендатор казино, тоже блокарь, снова впустил их под самым носом полиции, которая следила за порядком на площади…

Предвыборная борьба потребовала посылки агитаторов в села, где были сильны земледельческие дружбы, и в один из апрельских дней, перед самыми выборами, Кондарев выехал с Бабаеневым и Сапой в село Равни-Рыт.

День был ясный и теплый. Зеленым шелком переливались буковые леса, холодно и сурово чернели дубы, только начавшие давать нежные побеги. Изумрудный ковер полей был испещрен отцветающими дикими грушами. Влажная земля, покрывшаяся тонкой корочкой, жадно впитывала в себя солнечные лучи, а на юге, где горизонт загораживал Балканский хребет, в синем небе таяли его заснеженные цепи.

Сосед Саны щадил своих тощих лошаденок. По круто спускающемуся шоссе разбитая повозка нестерпимо тряслась, клячи едва передвигали ноги, и трое путешественников предпочли идти пешком, пока не выбрались наконец на проселочную дорогу. Они пробыли в пути гораздо дольше, чем рассчитывали, лошади часто отдыхали. Добрались до Равни-Рыт уже в сумерках.

На повороте, у первых же домов, скрытых молодой зеленью сливовых садов, перед их подводой вдруг выросли четыре фигуры в бурках. Кто-то строго крикнул: «Сто — ой!» Телега остановилась. Кондарев вытащил из-под мешка с сеном пакет с воззваниями и сунул себе за пазуху.

Один из остановивших их крестьян схватил лошадей под уздцы, двое остались стоять в стороне, опершись на палки, а четвертый, в высокой шапке, с длинными отвисшими усами, коротко спросил:

— Куда?

— Едем в соседнее село, — сказал Кондарев.

— Кто вы? — Крестьянин поглядывал то на небритое лицо Саны, то на траурную повязку на его рукаве.

— Торговцы кожей.

— Потребуй у них документы, — посоветовал крестьянин, державший лошадей.

— Чего там еще смотреть документы. Это не наши. Поворачивайте назад!

— Отпусти поводья, сукин сын! Не заставляй меня слезать! — крикнул Сана.

— Поворачивайте, пока по вас не прогулялась палка! В село въезжать нельзя.

— А что, ваше село чумное, что ли? Отойди в сторону и убери подальше от колес ноги, а то переедем, — сказал Сана и встал.

— Чумное оно для таких вот горожан, как вы, чума вас задуши!

Крестьянин ударил палкой по боковине подводы, лошади было рванулись вперед, но их по-прежнему крепко держал тот, что стоял впереди; он старался повернуть их обратно. Дышло задралось вверх и затрещало.

— Не пугайте коней, люди, они же такие уморенные, — взмолился возчик.

Сана вытащил из его рук поводья и кнут и свирепо хлестнул лошадей. Лошадь справа едва не раздавила крестьянина. Испуганные животные с шумом и грохотом помчали повозку по деревенской улице. В ту же минуту Бабаенев выругался и пригнулся — в спину ему угодил брошенный вдогонку камень. Рядом с Саной упала палка, и еще два камня стукнулись о дно повозки. Кондарев склонился над скачущими лошадьми, держась одной рукой за поперечину телеги, а другую прижимая к груди, чтобы не растерять воззвания. За воротами крестьянских усадеб лаяли собаки. Лошади так натянули поводья, что они едва не лопались; дважды подводу заносило, и она чуть не разбилась о каменную ограду, но, как только въехали по крутому подъему на площадь, лошади сразу же успокоились и Сана их обуздал.

— Слава богу, не было встречных повозок, — пробормотал перепуганный возчик и перекрестился.