Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Слава богу, не было встречных повозок, — пробормотал перепуганный возчик и перекрестился.

— Ну а почему ты остановился? Испугался каких-то оборванцев, мать их так!.. Вырвать надо было у них палку и надавать по первое число, — ругался Сана.

Бабаенев тыльной стороной ладони ощупывал свою мощную спину. Шапка его свалилась на дно повозки, в темноте его лысое темя белело, как перламутр, над поднятым воротником полушубка.

— Остановись, где горит огонь. Там трактир. Никак дух не переведу, — сказал он.

Как только подвода остановилась, из трактира вышли несколько человек. Держа руки в карманах, они молча и враждебно разглядывали приезжих, Бабаенев спросил, где найти Велчо.

— Какого Велчо? У нас в деревне много разных Велчовцев.

— Велчо Менчев, Менка. Он дружит с учителем Николчо, братом сельского старосты.

— Должно быть, дома. А зачем он вам?

Бабаенев сделал вид, будто не слышит вопроса, слез с повозки и принялся отряхивать шапку. Кондарев запихнул воззвания за пояс штанов. Крестьяне вернулись в трактир, и тот, что разговаривал с Бабаеневым, сказал другим:

— Этот с бородой — коммуна, уже второй раз вижу его здесь…

Бабаенев шел следом за ними. Сана распряг лошадей и потрепал их за ушами. Возчик взял мешок с сеном. Свет из окон трактира падал на подрагивающие спины лошадей, освещал коричневую фуфайку Саны и терялся на противоположной стороне улицы, на каком-то балконе, где висела пестрая черга. Кроме гама, доносившегося из трактира, и собачьего лая, слышался еще громкий рокот реки. От могучей горы, вздымающейся над селом, веяло холодом, снегом и запахом буковых лесов.

Жадно вдохнув ледяной воздух и поежившись от холода, Кондарев вошел в трактир.

В углу, возле крайнего окошка, где до самого потолка громоздились ящики из-под пивных и лимонадных бутылок, Бабаенев тихо разговаривал со скуластым крестьянином в драной, домотканого сукна куртке. Сидевшие за столами смотрели на него враждебно. Возле печки, где грелся большой кофейник с рак и ей, несколько человек молча вертели в пальцах рюмки из толстого стекла. Медово-сладкий аромат сливовицы, казалось, пропитал воздух.

Скуластый крестьянин оглядел Кондарева, откашлялся и вышел. Следом за ним вышел еще один, набросив на плечи кожушок.

— Ничего не получится, — зашептал Бабаенев, подойдя к Кондареву. — Послал человека сообщить нашим, но здешний староста лютый дружбаш. Село находится на пути к Тозлуку, потому здесь расставили стражу, чтоб не пускать агитаторов. Вот тебе и народовластие!

— Но ты же уверял, что все будет в порядке, а что теперь запел? Ведь дело было вроде уж в шляпе!

— Тише, не кричи. Кто знал, что лошади окажутся такими клячами? Я же тебе говорил, что здесь дружбашский оплот… Они Тончоолу ждали было. Мы тоже выбрали времечко приехать!..

— Скажи бай Ради и возчику, чтоб шли в дом, а то еще те, с палками, подоспеют, — сказал Кондарев, наблюдая за крестьянами. В душе его кипело возмущение, он был зол на Бабаенева за то, что тот не сообразил, — дорога-то дальняя, а лошади слабые.

Минут через пять вошел сельский кмет. Обутый в грубошерстные порты, ловко застегнутые на латунные крючки, он бесшумно подошел к столу, где стоял с товарищами Кондарев. Его светлые глаза насмешливо щурились под огромной шапкой.

— Ну, так что здесь такое?.. Я — староста. Прошу вас убраться из села по-хорошему.

— Кынчов, и тебе не стыдно? Вместе же гнили в окопах, — сказал Бабаенев, расстегивая полушубок и отыскивая гребень, чтоб расчесать свою бороду.

— А почему мне должно быть стыдно? Ты горожанин, я мужик. Сапог лаптю не пара. Нам все равно не понять друг друга.

— Оставь людей в покое, староста! Только вам, что ли, агитировать? — обратился к приезжим старик, державший в руках четки и нервно пощелкивавший бусинами.

— Не спеши гнать пастуха, дед Харалампий, не стоит радовать волка. Ступайте, господа, пока не поздно.

— Занимайся своим делом, никто тебя слушать не станет, — сказал Сана.

Староста спокойно оглядел его, словно только что заметил, задержал взгляд на давно не бритой бороде, на траурной ленточке и кротко проговорил:

— Твоя милость в трауре, потому ты такой раздражительный. Упокой, господи, душу умершего. Я тут кмет, и мне уходить незачем, а ты здесь чужой, ты и уходи.

Тогда громко, чтоб все слышали, заговорил Кондарев:

— Ты, бай Кынчов, кажется, разумный человек. Был на фронте, и если у тебя тогда не открылись глаза, то ты должен теперь сам их открыть. Ваши главари обманывают вас, говоря, что вы управляете страной. Ни вы, ни они не управляют ею. Управляют все те же банки и шкуродеры-капиталисты. Оставьте нас в покое — дайте нам провести собрание, и мы уедем. Пусть услышит село и нашу партию.

Староста потер щеку и пренебрежительно усмехнулся в усы.

— От этого вам не будет никакой пользы, товарищ. Ваших голосов как кот наплакал. Десяток голодранцев… Дадим вам двадцать голосов, вот и радуйтесь. Из комара сала не натопишь…

Крестьяне прятали ухмылки, наклонялись, словно бы поправляли кожушки на плечах, и с любопытством следили за этим словесным поединком.

В трактир вошел худощавый молодой человек в городе к ой одежде. Русые волосы, зачесанные назад, открывали белый покатый лоб, смущенная улыбка играла на его женственных губах. За ним показался еще какой-то молодой парень, невысокий, но плечистый, он нетерпеливо прокладывал себе дорогу. Его левый глаз давно уже, видно, вытек, а высохшее, сморщенное веко походило на рубец старой раны. Левая бровь, тоже безжизненная, лежала как-то наклонно. Зато второй глаз светился умом и восторженностью. Короткий вздернутый нос, похожий на стручок перца, придавал ему несколько нахальное выражение. Он широко размахнулся и звонко поздоровался за руку с Бабаеневым, а затем и с остальными.

— Добро пожаловать, товарищи!

— Никола, ступай отсюда! — сказал староста русому, который тоже здоровался с приезжими.

Одноглазый обернулся к старосте, сверкнул на него своим черным глазом и сказал громко:

— Наш староста служит богу и Мамону. Таковы все дружбаши, прости их господи!

— Хочешь и второй глаз потерять, ублюдок?

— …Голосует за тозлукского богача Тончоолу, а работает исполу на ваших Джупуновых.

Староста схватил одноглазого парня за воротник.

— Не трогай! Не посягай… — Одноглазый отпрянул в сторону и оскалил зубы, глаз его налился кровью. Фуражка упала, и открылся мальчишеский лоб с непокорно торчащими вихрами.

— Брат, ты не имеешь права, — вмешался русый.

— Мне ничего не стоит посадить тебя под замок, Никола. Ослы вы этакие, фасон перед своими держите! А ну, господа, отправляйтесь-ка восвояси, чтоб не пришлось вам устраивать собрания в кутузке! — староста вскипел и повысил голос.

— Товарищи, пошли ко мне. Тут собрались все его покорные овечки. — Одноглазый энергично кивнул головой в сторону крестьян.

— Боитесь? — спросил Кондарев. Одноглазый ему нравился.

— Арестует нас, не глядите, что он такой добренький.

Уйти им сейчас из трактира значило бы, что их прогнали. Они провели бы собрание где-нибудь под навесом с участием пяти-ихести человек или в какой-нибудь комнатушке, где Бабаенев стал бы ораторствовать. Нет, лучше уж остаться здесь, и будь что будет — пускай крестьяне послушают эту ссору и пускай призадумаются. В конце концов пользы будет больше, пусть даже дело дойдет до драки. Но Бабаенев был другого мнения.

— Что ж, пойдем, — сказал он и взял со скамейки свою шляпу.

— Никуда мы не пойдем, — заявил Кондарев.

— Почему?

— Людей и здесь достаточно, мы останемся с ними.

С улицы донесся шум подъезжающего экипажа.

Несколько крестьян направились к двери. Чей-то хриплый голос, выделяясь среди голосов встречающих, пробасил:

— Опоздали мы! Кобыла моя вся в кровь разодралась… Я их еще проучу, специалисты проклятые!.. Гости у вас, что ли? Какие гости? Слышь, пристав, они туточки.

— Тончоолу… Я думал, они нас обманывают, — сказал Бабаенев.

Одноглазый и учитель Никола переглянулись. Кондарев вспомнил о воззваниях: если его арестуют, их обнаружат. Не лучше ли будет отдать их учителю и попросить его расклеить по селу? Но слабый здоровьем и какой-то очень женственный Николчо Кынчов не внушал ему доверия, и он сунул воззвания в руки Менки, который сразу же спрятал их у себя под одеждой.

В дверях показался Тончоолу в прекрасном черном пальто внакидку (об этом пальто говорили, что оно было на Бурове, а Тончоолу стащил его у Бурова во время тырновских событий). Позади него виднелась фигура молодого невзрачного полицейского пристава, который был назначен к ним после убийства Пармакова. За ними с важным и грозным видом вошли крестьяне в бурках, с палками в руках. Тончоолу, со скуластым монгольским лицом, в каракулевой шапке, двигался грузно; из-под его косматых бровей сердито и властно поглядывали крохотные глазки. Шелковая подкладка пальто отливала траурным блеском. Из-под пальто виднелась синяя безрукавка, под нею — черный минтан[115] и просторные крестьянские штаны с обшитыми черным шнуром карманами. На толстых ногах — запыленные юфтовые башмаки. Палка, висящая на руке, стукнулась о стул.