Иван Кондарев - Эмилиян Станев

По утрам, проснувшись на своей старой железной кровати, связанной веревкой, чтоб не развалилась, и увидев черный стенной коврик с крестиками и розами, вышитыми когда-то матерью, которые будили в нем столько воспоминаний детства, он закуривал натощак и принимался расхаживать по комнате, не в силах избавиться от раздражения, которое вызывала в нем эта нищенская комнатушка и кислый запах, доносившийся с нижнего этажа. Его угнетал и стук молотка башмачника, с раннего утра раздававшийся в сарае, и скрип кухонной двери, и низкий, давящий потолок, и оконца с железными прутьями, придававшими комнате тюремный вид (однажды утром он их все же выломал). Не меньше угнетала его и типография своими замызганными стенами, толстым слоем пыли и грязи на полу, паутиной на потолке, почерневшем от печного дыма, и сама улочка с ее жалкими ремесленниками и торговцами. Нищета приводила его в ярость, он испытывал бешеное желание уничтожить все это. До каких пор будет продолжаться его жизнь в этом городе, где и мещанское остроумие давно уже не забавляет его? Неужели ничего не произойдет? Не будет толчка, который перевернет все вверх дном? О, как мечтал он об этом! Он отдавался мечтам о завоевании власти, развивал все смелее и все шире свою формулу, что тактику надо скрывать от масс, поскольку они не свободны от старых моральных категорий, а новые еще не созданы. Постепенно эти мечты, опьяняющие его, превращались в планы, в обдумывание всевозможных ходов, в сложнейшие комбинации, которые должны были привести к полному торжеству революционного дела. Мечты эти ставили его перед неожиданными выводами, и сколько раз он чувствовал, что бессилен решить практически тот или иной вопрос. Тогда он снова читал и перечитывал Маркса и Ленина. Он приобрел все переводы трудов Ильича и усердно изучал их, особенно «Государство и революцию* и «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», искал в них то, о чем, как ему казалось, Ленин умалчивал.

Во второй половине мая, потратив много времени на выборы и лишившись своих грошовых доходов от типографии, которую в любой день владелец ее мог кому — нибудь продать, Кондарев снова начал работать. Он сшил себе новую одежду, купил желтые полуботинки, серую шляпу и новые рубашки. Он немного пополнел, и скулы уже не выступали так резко; отрастил свои темно-русые волосы — они виднелись из-под шляпы, и это придавало ему артистический вид. Лицо его приобрело спокойное выражение, серые глаза смотрели весело, он нередко смеялся, разговаривая с каким-нибудь простодушным приятелем, зашедшим к нему в типографию потолковать о политике. В воскресные дни он заходил в городской сад, где, выйдя из церкви, совершали прогулки празднично одетые барышни в разноцветных платьях и блузках, с такими же разноцветными зонтиками, окрашивающими их лица в нежные чистые тона. Звонили колокола всех церквей, издалека доносился шум базара. Из казино, перед которым был натянут тент с синими и белыми полосами, с раннего утра слышался гнусавый голос граммофона.

В казино он заходил редко и обычно садился спиной к дому Джупуновых, чтоб никто не подумал, будто он пришел сюда увидеть Христину. Но иногда она появлялась на балконе, и он наблюдал за нею издали, просто для того, чтоб увидеть выражение ее лица. В одно из воскресений он встретил ее на главной улице. В блестевшем на солнце темно-синем платье с белым воротничком и в белой шляпке, она шла навстречу ему, высокая, стройная, чуть покачивая слегка пополневшими бедрами. Молча прошла мимо него, нисколько не смутившись, тогда как он почувствовал, что краснеет, и готов был произнести слова приветствия. Ее профиль, блеск темных глаз с длинными загнутыми ресницами, очертания ее губ, подбородка врезались в его память. Ее черные волосы, стянутые у висков, выбивались из-под белой шляпки, так что видны были только кончики розовых ушей. Этот тонкий профиль долго стоял перед его глазами, теперь он куда более осязаемо и по-новому оценивал ее женскую сущность и тайну — ведь Дуса сделала из него мужчину. Прежнее чувство ожило в его сердце, и весь тот день он боролся с ним и страдал. Он не мог понять, почему он предпочитает ее всем другим женщинам. Чувство к Дусе сразу же отступало перед чувством, которое он испытывал к Христине. В начале зимы он бывал у Дусы каждый вечер, за исключением тех, когда в город ненадолго приезжал Корфонозов… Иногда оставался у нее ночевать. Его привлекала обстановка этого некогда богатого дома. Несмотря на свою старомодность, дом этот создавал у него совсем другое настроение, нежели нищенское убранство его жилища.

Потрясенный трагической историей жизни Дусы, он полюбил ее, но страсть его распалялась только силой первого мужского огня, взамен истинного чувства. Достаточно было ему вспомнить, через что она прошла, как он начинал себя корить за то, что стал жертвой этой распутной женщины. В их связи было что-то неестественное, унижавшее его гордость. Он стал держаться с Дусой со снисходительностью супруга, уверенного в своем превосходстве, и однажды ночью она обвинила его в том, что он ее не любит.

— И ты такой же, как остальные, — сказала она. — Не женишься на мне, так хоть люби меня, окаянный…

— Почему ты думаешь, что я не люблю тебя?

— Наторел ты очень быстро в любовных делах, а теперь нос задираешь. Душа-то у тебя черствая. Я думала — молодой, будет мне благодарен, будет любить меня…

Он подумал и сказал:

— Тебе просто хочется иметь и мужа и детей.

— Не рассчитывай обмануть меня своими философствованиями. Я чувствую, что ты меня не любишь или же все еще продолжаешь любить ту. Если я узнаю, что это так, глаза тебе выцарапаю. И далась тебе эта черная цыганка?! Да она и мизинца моего не стоит! Вот, погляди, чудак, разве она такая? — И, отбросив смятое одеяло, Дуса бесстыдно обнажила грудь.

В эту ночь Кондарев понял, что не следует давать Дусе повода сомневаться в его любви. Он решил, что самым лучшим средством для этого будет подчеркивать свою влюбленность и побольше шутить. И он притворялся влюбленным и шутил. Играл на мандолине ее покойного мужа, рассказывал ей анекдоты. Он то веселил ее, то вызывал в ней томную грусть, наблюдая быструю изменчивость ее чувств. Он был убежден, что таким образом сохранит их связь, не углубляя ее, но обманулся: Дуса любила его все сильнее, и он знал, что хотя она и не говорит о будущем, но постоянно думает о нем. Все чаще она плакала, терзала его упреками, обвиняла в бессердечности и даже грозилась отравиться. И он убеждался, что, как бы ни поступал, как ни притворялся, она чувствует тугой узел в его сердце, и этот узел, вместо того, чтоб ее оттолкнуть, еще больше разжигал ее женское высокомерие.

Порой, когда она засыпала у него на плече, рассыпав по подушке свои роскошные волосы, когда он ощущал на своей груди ее теплое дыхание и видел, как подрагивают ее розовые ноздри, как во сне чуть приоткрывается рот, опьяненный теплом, сладостной нежностью ее тела, он сам в каком-то запоздалом новом порыве страсти и душевного размягчения обвинял себя в неблагодарности и холодности. Он говорил себе: «Она чудесная женщина, и ради ее женской доброты, суетности ее печальной жизни я должен ее любить». Но эти самообвинения оставались бесплодными — любовь не рождается милосердием. Он злился оттого, что она не понимала, как безнадежна, в конце концов, их связь.

В воскресные дни и праздники Дуса требовала, чтобы он водил ее в кино или в недавно открытую в городском саду кафе-кондитерскую, ставшую очень модной. Она приходила туда со своей приятельницей, телефонисткой, тоже вдовушкой. Он присоединялся к ним как бы случайно. Он любил смотреть, как Дусина ножка, обутая в лаковую туфельку, весело постукивает под столом в такт музыке, как Дуса бросает на мужчин кокетливые взгляды и как вожделенно поглядывают на нее мужчины. Он знал, что она это делает нарочно, чтобы подразнить его, и в то же время ему было лестно, что другие догадываются об их отношениях и завидуют ему.

«Со временем она поймет, что надежды на меня бессмысленны, и увлечется кем-нибудь другим; я же должен быть готов к этому», — думал Кондарев. Но как только он пытался представить себе Дусу в объятиях другого, сердце его сжималось от ревности и боли.

Так развивались их отношения до первых дней июня, когда Дуса однажды сказала ему, что какой-то поручик каждый вечер заходит в почтово-телеграфное отделение, чтобы побыть в обществе ее приятельницы во время ее ночного дежурства. Приносит ей конфеты, цветы, провожает домой. Не будет ничего удивительного, если он женится на ней, хотя она на шесть лет старше его.

Намек был достаточно прозрачен. Кондарев выслушал ее с насмешливой улыбкой. Потом он вспомнил о слухах насчет готовящегося переворота, спросил Дусу, с каких пор поручик посещает ее приятельницу на почте, но Дуса не знала. Хотя слухи эти ходили довольно давно и Кондарев не придавал им серьезного значения, тем не менее он в тот же вечер рассказал в клубе о поручике и настоял на том, чтобы на всякий случай предупредили земледельцев в городе.