Иван Кондарев - Эмилиян Станев

'* — Вы взяли ото всех трех понемногу, и получилось нечто новое. Ведь любое рождение происходит в результате смешения.

— Однако у вас ничего не родилось от подобного смешения богов, кроме отчаяния.

— Ну, как же! И у меня родилось, — ответил Христакиев без всякой обиды. — Я тоже смешение, только стабильное, химическое. Я знаю, чего хочу. Секрет хорошей жизни в том, чтобы не испытывать угрызений совести и уметь наслаждаться противоречиями. Чем противоречивее и неразрешимее, тем красивее. И у вас примерно так же? Или же у вас так: чем отчаяннее, тем возвышеннее? — И он рассмеялся своим мелким смешком.

— Вы хотите, чтобы все оставалось таким, как есть, чтобы ничего не менялось, и тогда для вас это будет красиво. А раз так, с возвышенным вы никогда не сможете иметь ничего общего. Это совершенно иная категория.

— Да вы замечательный собеседник! — воскликнул Христакиев. — С кем другим я мог бы вести такой поучительный разговор? Да, вы правильно меня поняли: как господь бог все создал, пусть так и будет. Это единственно возможный порядок, единственное, что дает спокойствие. Я не нахожу смысла в прогрессе. Считаю его фикцией, бессмысленным усложнением обстановки, к которой человеку надо приспосабливаться. Мне, честно говоря, лень.

— Да, понимаю, вы предпочитаете болото.

— Болото было и будет всегда. Болото — оно даже живописно. Не будь в нем красоты, нам бы не найти никакого утешения.

— Вы оправдываете его существование красотой?

— Красота — это наша самая сокровенная тайна. Благодаря ей мы выдумали и богов, и идеи.

— Вы, наверное, учились в местной гимназии и вашим учителем словесности был Георгиев. Мне кажется, я вас помню гимназистом, — сказал Кондарев, не в силах больше сдерживать улыбку. — Он говорит о красоте примерно то же самое. И он, так же как и вы, не болото оправдывает ею, а самого себя. Знаете ли вы, что Пилат Понтийский позволил распять Христа именно в силу подобной эстетической позиции? И при этом он говорил: «Се человек!» Это произошло потому, что истину у него вытеснило представление о воображаемой красоте. Подобная красота послужила причиной многих страшных кровопролитий, и, наверное, послужит еще их причиной и в будущем. Она служит для тиранов утешением совести. Они всегда отождествляли ее с божьей волей, как это делаете и вы. А что, если человек пошлет и вас и ваше болото ко всем чертям, как это он не раз уже делал?

Христакиев рассмеялся.

— Для вас, марксистов, это главная надежда, а для меня постановка вопроса предельно проста: одно болото всегда сменяло другое. Человек — создание коварное. Если он попадет в рай — вступит в союз с дьяволом, а отправишь его в ад — с богом. Ему и это болото дорого.

— Не всякому. Лишь немногим. Человечество очищалось и продолжает очищаться по сей день.

— Насильственно, с вашей помощью?

— Это словечко вас очень пугает? Насилие тут — сама логика истории.

Христакиев презрительно и нервно махнул рукой.

— История?! Она утешение для безумцев. В ее пантеоне все наделены привилегией ничтожества мертвых.

— Ну да, коли она вас обошла, то иначе и быть не может?!

Христакиев, казалось, не обратил внимания на его реплику. Он взял в руку звонок и вдруг замер в темноте кабинета. Кондарев удивился его молчанию, ожидая, что следователь оставит теперь свой ироничный тон и перейдет на другой, сменит тему или же позвонит рассыльному. Но, к его удивлению, по другую сторону стола зазвучал такой грустный, задумчиво-взволнованный голос, какого уж никак невозможно было ожидать.

— Идти против собственного сердца — это высшее наслаждение. Знакомо вам подобное состояние? Сердце сгорает в сладостной тоске по безграничной свободе и в то же время становится как камень, ожесточается и остается одиноким…

— Да, я испытывал нечто подобное, — признался Кондарев и вдруг вспомнил, что когда-то записал что-то похожее в своем дневнике. — Но ваша тоска идет от сознания собственной беспомощности перед законами жизни, — добавил он, и голос его стал суровым, потому что за тоскливым, проникновенным тоном Христакиева он вдруг уловил провокационный маневр. Провокаторство в этом человеке прикрывалось весьма умело маской мировой скорби и примирения с судьбой, оно подстрекалось любопытством, желанием узнать его мысли, а затем поколебать и осудить их. — Под свободой вы понимаете свою волю над жизнью…

Христакиев резко прервал его. Кондареву показалось, что он саркастически улыбается в темноте.

— Истинный революционер сознательно обрекает на гибель собственное я. Но скажите мне, как вы себе представляете служение во имя возвышения человека? Не происходит ли это только в вашем воображении? А если окажется, что это просто исступление? Христиане воспитывали это в себе несколько иначе — смирением и молитвой. Почему вы смеетесь?..

— Мне стало смешно, потому что я невольно представил себе, как вы молитесь. Вы умный и хитрый человек, но, знаете ли, временами мне кажется, что вы лишены разума, способности познавать…

— Ну а вы как это поняли — с помощью разума или вашей новой красоты?

— Не отождествляйте эти понятия! Тут для эстетики нет места. Но вы иначе не можете.

Христакиев раздраженно вскочил со стула, который даже затрещал.

— Вы не видите, что не столько с помощью логики, сколько с помощью некой новой красоты вы объединили все противоречия и поверили в коммунизм. У таких, как вы, рациональное начало никогда не возьмет верх.

Кондарев зажег новую сигарету.

— Сейчас я вас вижу как на ладони, во всяком случае куда лучше, чем видите меня вы, — сказал он спокойно, почувствовав, что в душе его нет ни капли страха перед Христакиевым. — Вы уже достигли крайней точки, а у меня, хоть я для вас ничто, — у меня все в будущем. Новое божество недоступно для вас, вы даже приблизиться к нему не можете. Но попытались соблазнить меня вакантной должностью секретаря. Быть может, вы хотите предложить мне еще что-нибудь? Полагаю, вы меня пригласили не только ради того, чтоб пофилософствовать?

Христакиев поправил по привычке крахмальные манжеты своей белой рубашки, оттянул фалды пиджака, словно хотел что-то с себя стряхнуть, потом сказал холодно:

— В ходе нашего разговора вопрос о другом решился сам собой. Нет смысла предлагать вам что бы то ни было.

— Ваше сокровенное желание и цель — закрыть мою типографию?

— Теперь уже нет. Как раз наоборот. Мы говорили по-дружески в последний раз.

— Почему же вы не хотите ее закрыть теперь?

— Чтобы иметь основание сделать это в будущем, — ответил Христакиев.

— Тогда какой смысл держать в ящике стола следственное дело?

— Я надеялся, что ваша амбиция, нормальное честолюбие интеллигентного человека заставят вас основательно пересмотреть все, когда вас уволили. Я верну залог, но вы все же подыщите себе иное занятие.

Он позвонил и приказал рассыльному зажечь лампу.

— Вот бумага и ручка, пишите прошение, чтобы вам вернули залог. — И он принялся диктовать текст.

Когда Кондарев кончил писать и поднялся со стула, Христакиев смерил его таким взглядом, словно видел впервые. И только сейчас, в свете лампы, он смог его как следует разглядеть. Это был совсем не тот раненый и озлобленный арестант, лежавший тогда на больничной койке. Перед Александром стоял совершенно другой человек — самоуверенный и крепкий. Кондарев засунул руку в карман брюк; из-под расстегнутого потертого пальто виднелся грубошерстный костюм. Стоял как истукан, словно был прибит к полу. И в том, как была согнута под прямым углом в локте его левая рука, державшая сигарету, и во всем его простонародном облике — сельский учитель и только, — и в крупном подбородке, в закрученных кверху усах и в его костистой фигуре Христакиев уловил какую-то чисто болгарскую коварность. Светло-коричневые брови Кондарева слегка приподнялись, он улыбнулся, но в улыбке его блеснуло что-то похожее на угрозу. Христакиев встал, давая Кондареву понять, что встреча закончена.

— Служите вашему божеству, а я буду служить своему. Боги, как сказал кто-то, лукавы и кровожадны.

— Не боги, а некоторые люди, — ответил Кондарев и повернулся к нему спиной.

На улице совсем стемнело. Смерзшийся снег скрипел под ногами. Из трактира доносились пьяные крики и пенье. Сильный ветер грохотал вывесками и ставнями и разносил запах жареной свинины. Фонари мигали, словно силились рассеять густой мрак, пропитанный холодной сыростью. Город как будто лежал на дне громадной ямы, где глохли всякие звуки. На прояснившемся черном небе, словно волчьи глаза, горели редкие звезды.

На следующий день Кондарев получил от нотариуса извещение, что Манол Джупунов опротестовал вексель, а после рождества, когда судебный следователь наконец дал распоряжение банку вернуть ему залог, он отправился получить его. Когда он вышел из банка, его встретили поджидавший судебный пристав с понятым и Манол. Его обыскали и забрали деньги — на руках у Манола был исполнительный лист. Все это было проделано явно по наущению Александра Христакиева. Только теперь Кондарев понял, почему Христакиев согласился вернуть ему залог.