Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Да, по делу… и в связи с делом. — Христакиев поспешно опустил руку и, указав Кондареву на стул, сам с довольным видом, словно бы принимал долгожданного старого друга, устроился за письменным столом.

Кондарев почувствовал на себе пристальный, цепкий взгляд следователя. Он сел у правого угла стола, расстегнул свое потертое пальтецо, а шляпу положил на колени.

— Какая противная погода, а? Перед рождеством всегда так развозит… Не выпить ли нам по чашечке кофе?

Кондарев отказался.

— Не отказывайтесь. — Улыбка Христакиева, неизменно любезная и веселая, делала его белое лицо в легком полумраке кабинета просто сияющим.

— Не утруждайте себя, я не любитель кофе.

— Я истолкую ваш отказ как злопамятность, — шутливо пригрозил ему Христакиев, и зубы его блеснули под пушистыми усами. Кондарев заметил, что он похудел. — Прошу вас, давайте поговорим по-дружески, ведь от нашего разговора в огромной степени зависит, как пойдет дело. Но скажу вам прямо: боюсь, как бы вы не усмотрели в этом некую… безнравственность.

— Безнравственность?! Это почему же?

— Потому что я знаю: вы считаете меня своим личным и классовым врагом и думаете, что, принимая мое гостеприимство, хотя бы в виде чашечки кофе, вы нарушите законы своей души и уроните собственное достоинство. Ведь надо быть последовательным в своих чувствах.

— Вы считаете меня столь простодушным?

Христакиев откинулся на спинку стула.

— Пожалуй, да. Характернейшая черта нашего интеллигента, несмотря на его лукавство, — это простодушие, но не от душевной чистоты, а от примитивности ее и от недостатка воспитания. Эта черта лишает его политической и общественной зрелости.

— Я лично придерживаюсь иного мнения, особенно что касается воспитания.

Христакиев смерил его взглядом.

— В вас произошла, как я вижу, очень большая перемена. Наверное, из-за физического труда. Вы выглядите успокоенным, поправились, возмужали… Типография приносит хороший доход?

— Ваш интерес к моей жизни меня удивляет. Почему вы интересуетесь доходами типографии?!

Христакиев слегка зажмурился и, закинув руки за спинку стула, сказал с деланной небрежностью, словно сообщая мимоходом какую-то незначительную новость:

— У меня освобождается место секретаря. Мой секретарь — ну тот, горбатенький, — постоянно хворает, и я решил его сменить. Жалованье не пустяковое! Когда вы вошли, я подумал, что пришел какой-то претендент на это место.

Вызывающая усмешка заиграла на губах Кондарева.

— Теперь мне становится понятной ваша доброжелательность.

— Я и прежде был откровенен с вами, а сегодня у меня уже нет никаких оснований не быть откровенным. Признаюсь, я заблуждался и порядком помучил вас, но что поделаешь — такова моя служба. Тогда, в больнице, мы не могли продолжать наш разговор из-за вашей нервозности и озлобленности. Я очень сожалею об этом и до сих пор не перестаю думать о вас. Ежели хотите, можете объяснить мою к вам доброжелательность желанием помочь вам и исправить собственную ошибку. Надо вам сказать, что, если я ставлю себе целью наблюдать за кем-то, я не упускаю объекта из поля своего зрения, даже если не вижу его месяцами.

— Я вам вполне верю. Ведь вы полицейский, и сама должность ваша требует…

— Вы ошибаетесь, я не люблю полицейщину. Она для тех слуг, которые твердо верят в непогрешимость законов, — резко возразил Христакиев. — Я — нечто совершенно иное, я исследователь человеческих душ, и мой интерес здесь — личный. Не пугайтесь, я не так уж злобен.

— Почему вы думаете, что я пугаюсь?

Христакиев стал легонько раскачиваться вместе со стулом.

— Мы все боимся друг друга, господин Кондарев. Неужели вы еще не поняли той простой истины, ради которой создана вся организация общества? Мой инте- pec к вам возник главным образом из-за вашего дневничка. Если бы не он, я бы вас и не заметил. Я по сей день помню целые отрывки из него — например, относительно божественного предназначения человека, в которое надо верить, о варварах, которые развесили свою завшивленную одежду на статуе Психеи, о культурных ценностях, с помощью которых тираны утверждались в своих правах и особенно формулу об организации масс для достижения высшей стадии развития человечества.

, - Радуюсь, что вы все это запомнили, но сомневаюсь, что вам это может пригодиться. Кое-что уже порядком устарело, — сказал Кондарев. Вместе с отвращением и ненавистью к этому человеку он почувствовал страх; казалось, он видит, как руки Христакиева тянутся к его душе.

Стул стукнулся ножками об пол. Христакиев оперся локтями на письменный стол и иронично взглянул на Кондарева.

— Ах, устарело?! Да, нигилизм непостоянен! — воскликнул он. — Вы же сами пишете в дневнике, что отсутствие смысла не свойственно человеческому разуму и человек готов был выдумать нового бога, но только не примириться. И вы его выдумали.

— Какого нового бога?

Ответ последовал сразу же:

— Того, которого трудно нести в сердце своем, но который удовлетворяет разум — высшую стадию развития человечества, возвышение человека. Мне весьма любопытно узнать, вы по-прежнему придерживаетесь этого мнения? Я не думаю о вас плохо, напротив, я даже буду рад, ежели вы уже отдаете себе отчет…

Он не закончил, увидев, что Кондарев собирается закурить и сразу же вытащил из ящика коробку с дорогими сигаретами. Затем услужливо пододвинул к краю стола фарфоровую пепельницу.

За дверью покашливал рассыльный. Печку задувало ветром, и в кабинет проник запах дыма. Сгущались сумерки.

— Да, меня это очень интересует. Возможно, вы развенчали своего нового бога и убедились, что ваше место не там. Там вас не поймут, — продолжал Христакиев.

Наступило молчание. За дверью рассыльный застучал по дымовой трубе.

— Вы помните, что я тогда назвал вас провокатором? — рука Кондарева, державшая сигарету, задрожала.

Христакиев прислонился к спинке стула и опустил руки. Лицо его стало надменным.

— Ах, так? Раз вы мне об этом напомнили, давайте поговорим откровенно, — сказал он, стараясь говорить спокойно. — Провокатор, потому что пытаюсь заставить вас опомниться? Бог знает почему я внушил себе, что должен заботиться о таких умных и способных людях, как вы. Это моя слабость… Если я проявляю любопытство, стараюсь узнать, каким образом вы удержались после катастрофы на фронте и где вы теперь, то только потому, что я и сам пережил нечто подобное. Поймите, мой интерес проистекает от чего-то личного, того, что мы оба пережили во время войны, а вовсе не из корысти или дурных намерений… Для меня существует три божества, которым все мы служим. Первое — бог равнодушия и скуки. Это божество аристократическое, оно не для вашего общественного положения, не для вашей натуры. Второе — бог смирения. Он коварен и меняется подобно хамелеону. Питается детьми своими, как древний Кронос, каждый день рождавший их на свет и каждый день их поедавший с убеждением, что приносит их в жертву богу. И третье — божество гордости и непримиримости. Это божество более всех других проливает человеческой крови, оно — диктатор и тиран, которому поклоняетесь и вы. Но обратите внимание, все три божества очень хитрьк они меняются ролями и обличьем, так что мы с трудом отличаем их друг от друга и, сами того не сознавая, служим одновременно всем троим. Это нечто вроде единосущной троицы, в образе которой человеческая душа совершает свое хождение по сладостным и горьким мукам…

Последнюю фразу Христакиев закончил тихим, ледяным смешком, раскачиваясь вперед и назад вместе со стулом под портретом царя, бронзовая рама которого поблескивала в сгущающемся сумраке.

По телу Кондарева пробежали мурашки. В эту минуту он постиг тайну этого человека, сущность его мировоззрения, в котором цинично переплетались и стирались границы всех феноменов… Воспоминание о глубоком колодце нигилизма, в который низвергнулся разум его во время войны, заставило его ужаснуться. Если бы он не выбрался из него, то был бы сейчас единомышленником этого человека, интерес которого к его личности действительно проистекал из сходных с его собственными переживаний. Только теперь Кондареву стало ясно, почему Христакиев пришел тогда к нему в больницу такой оживленный, взволнованный его дневником.

— Все время вы говорите только о себе и о ваших добрых намерениях, хотя, если вспомнить ваше толкование трех божеств, эти намерения не выглядят столь уж добрыми. Вы явно заигрываете со всеми тремя, хотя, возможно, предпочитаете первое и боитесь третьего. Но вы все еще не сказали, кто же мой бог, — усмехаясь заметил Кондарев, охваченный любопытством узнать еще что-нибудь.

'* — Вы взяли ото всех трех понемногу, и получилось нечто новое. Ведь любое рождение происходит в результате смешения.