Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Одним кивком головы Александр подозвал к себе Головнина, отвёл его руку, которую тот держал у треуголки, касаясь её двумя пальцами, и сказал правильным, но сухим русским языком:

– Я знаю, помню и ценю тебя по твоим прежним трудам, по твоему отличному плаванию на «Диане». Надеюсь, что сие плавание ты совершишь более счастливо и с не меньшей удачей, ибо теперь войны мы ни с кем не ведём. Готовься к походу, не теряй времени. Мною предуказано надлежащим людям не токмо не чинить тебе каких-либо препятствий, но паче того – оказывать всяческое пособие в трудах твоих. А теперь прощай. В час добрый!

И, милостиво протянув Головнину свою белую руку, Александр стал спускаться в сопровождении свиты по красному трапу к яхте, подошедшей теперь вплотную к борту корабля.

Глава 8

Три Фёдора

«Камчатка» давно уже была в море. Размеренная жизнь корабля среди привычной для Василия Михайловича стихии, вечно подвижных волн, освещённых то солнцем, то светом звёзд, то луной, знакомый скрип снастей, перемены ветра, каждодневные заботы капитана, – всё это постепенно, точно морским приливом, покрывало воспоминания о недавнем прошлом.

И всё же одного Василий Михайлович не мог забыть: одинокая фигура невесты в высокой коляске на набережной и рядом старик Лутковский, глядевший из-под ладони на ползущие вверх паруса фрегата. Вспоминая об этом, Головнин с жалостью думал: «Невесты моряков!.. Кто бы вы ни были – дворянские ль девушки или простые рыбачки, вам всем одинаково суждено ожидание».

На этот раз в кругосветное путешествие был взят молодой художник Тихонов. Он был немногим старше мичманов Литке и Врангеля, на вид скромен, тих, но карандаш имел живой, быстрый и трудолюбивый.

Рисунки его нравились Головнину, и он нередко заглядывал в его тетрадь.

Однажды, уже спустя много дней после начала плавания, он увидел в его альбоме рисунок: на граните набережной коляска, в коляске девушка, и за ней, в дымке, одинокий шпиль Адмиралтейства…

Лицом девушка не походила на Евдокию Степановну, но взгляд её был обращён вдаль, и столько было в её чертах и фигуре выражения грусти расставания, что Василий Михайлович долго не отрывал глаз от рисунка, а потом сказал художнику:

– Как же чудесна поэзия, если может сказать человеку прелестней и сокровенней, чем говорит сама натура.

Он попросил подарить ему этот рисунок и унёс его к себе в каюту.

Это было единственный раз, когда Василий Михайлович проявил личные чувства на корабле.

Никто из офицеров, старших и младших, не мог бы сказать, что на шлюпе служат два брата невесты капитана. Гардемарины Лутковские жили на общем положении, так же как и молодые мичманы Литке, Врангель и Матюшкин.

Единственно, кого невольно и изредка выделял Василий Михайлович из всего экипажа, были его старые товарищи по «Диане».

Плавание на этот раз было спокойное. Большое судно, устойчивое на любой волне, послушное и тяжело гружённое военно-морским снаряжением и грузами для далёкой Камчатки, мало доставляло хлопот экипажу.

Вечерами, в свободное от вахты время, молодёжь собиралась в кают-компании. Читали вслух, спорили, практиковались в иностранных языках, предавались воспоминаниям.

В один из таких вечеров мичман Литке, больше других любивший подшутить, предложил кают-компании решить вопрос:

– Гоже ли на одном шлюпе троим младшим офицерам носить одно и то же имя?

– Ты это к чему? – спросил Врангель.

– А к тому, что я – Фёдор, ты – Фёдор и Матюшкин – Фёдор. Сие будет не «Камчатка», а «три Фёдора», как называла нас Евдокия Степановна.

– Так что же делать? – спросил Врангель.

– Надо одного Фёдора возвратить в первобытное состояние: ведь ты же крещён не Фёдором, а Фердинандом.

– А ты хоть и настоящий Фёдор, а глуп изрядно! – запальчиво крикнул Врангель при общем смехе.

– Не сердись, Фердинанд Петрович, – спокойно отвечал Литке. – Лучше спросим Матюшкина.

И он начал трясти за ногу Матюшкина, лежавшего на диване.

Но тот не отвечал, изредка испуская едва слышные стоны, – его жестоко мучила морская болезнь от самого Кронштадта.

– Оставь его в покое, лучше продолжай приставать ко мне, – предложил быстро успокоившийся Врангель, – ежели тебе скучно.

– О чём у вас разговор? – поинтересовался вошедший в эту минуту Головнин.

Все молчали, некоторые переглядывались, улыбаясь.

– Не хотите сказать? Тогда я уйду.

– Нет, нет, Василий Михайлович, – заговорили все разом. – Мы просто шутили.

Литке рассказал, в чём дело.

– А кому сие мешает, что у нас три Фёдора? Я вас не спутаю, а клерк Савельев выписывает довольствие не по именам, а по фамилиям… А вот по какой причине Фёдор Фёдорович лежит? Опять всё то же?

– Всё то же, Василий Михайлович, – строя скорбную мину, отвечал Литке.

Все рассмеялись. На лице Литке была изображена столь непритворная скорбь, что даже Головнин не мог не улыбнуться. Затем он вздохнул и покачал головой:

– Видать, придётся в Лондоне списать его со шлюпа и отправить с первой оказией обратно в Петербург.

После ужина все расходились по своим каютам и быстро засыпали. Только в каюте, в которой жили Врангель и Литке, ещё долго светился полупортик.

Несмотря на мелкие ссоры и стычки, на частое подтрунивание Литке, юноши жили очень дружно.

Их сближала и некоторая одинаковость судьбы – сиротство и бедность в раннюю пору, и, прежде всего, их жажда учиться, овладеть в совершенстве теми знаниями, которые нужны мореходцам, исследователям новых земель, о чём они оба мечтали и к чему оба всерьёз готовились.

Через час после стычки в кают-компании Врангель, лёжа в койке, говорил своему другу:

– Мечта моя теперь сбылась: я иду в безвестную[138]. Сему обязан я Василию Михайловичу. С детства я только и думал об этом.

И Врангель запел свою песенку, которую сам придумал в детстве:

Туда, туда, вдаль, с луком и стрелою…

– А ты в самом деле барон? – спросил полушутливо Литке. Врангель криво усмехнулся.

– Конечно, барон. Дед служил камергером при Петре Третьем. А после свержения Петра… – Врангель тихо свистнул. – Дед бежал, именье в казну пошло, а мне вот осталось одно баронство.

– Из сего шубы не сошьёшь! – сказал Литке.

Молодые люди умолкли, и стало слышно, как где-то мерно поскрипывает снасть. Звонко пробили склянки.

– А вот мне не удалось учиться в корпусе, – сказал вдруг Литке с горечью. – Учился у кого попало, случайно. И баронства никто не оставил. Ты спишь, барон?

Врангель не отвечал. Он и в самом деле уже уснул под мерное покачивание фрегата.

Желание ближе узнать друг друга можно было заметить не только у Врангеля и Литке, но и