Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

худым, истомлённым лицом, с синяками под лихорадочно горевшими глазами, – видно, десятидневное плавание в порожнем паруснике было дело нелёгкое.

Головнину стало жалко юношу, и он спросил:

– Вы окончили Морской корпус?

– Да, господин капитан второго ранга, – снова заговорил мичман, продолжая прижимать руки к груди. – Прошу вас, возьмите меня! Я согласен идти простым матросом. Вы увидите скоро, что я буду вам полезен.

Головнин внимательно посмотрел на него:

– А языки вы знаете?

– Знаю английский, французский, немецкий и немного испанский.

– Службу знаете?

– Знаю.

– Учиться продолжаете?

– О да, конечно! – горячо воскликнул молодой человек. – Наука – цель моей жизни.

– Добро! – сказал, наконец, Головнин. – Я вас беру. А теперь идёмте завтракать.

За завтраком, видя, как жадно ест гость, Василий Михайлович, усердно угощая его, спросил:

– Деньги у вас есть?

Юноша поспешно вынул из кармана тощий бумажник, заглянул туда и сказал:

– Есть ещё целых три рубля.

Головнин, ни слова не говоря, вышел в другую комнату, взял из письменного стола пачку денег и положил их перед гостем.

– Возьмите, потом посчитаемся. А теперь марш со мною на верфь!

Глава 6

Обручение

– У меня, государи мои, – шутил с друзьями и знакомыми старый Лутковский, – у меня в мезонине, скажу вам, настоящая кают-компания, так что над нашим домом сейчас хоть вывешивай гюйс и вымпел.

– По какому же это случаю вы переходите на морское положение? – интересовались слушатели.

– А как же, государи мои! У меня самого, как вам известно, двое гардемаринов, а у них днюют и ночуют их друзья – товарищи по дальнему плаванию – трое мичманов. Мои-то приходят, почитай, раз в неделю, в отпуск, «за корпус», как у них зовётся, а то и так удирают из корпуса домой на ночь. А господа мичманы, находясь под покровительством моей дорогой дочки, почитай, вовсе поселились на нашем верхотурье.

Услышав однажды такие слова, Евдокия Степановна с укоризной обратилась к отцу:

– Папенька, как вам не стыдно! Первое, эти молодые люди нам не чужие: они идут в опасное и долгое плавание с Василием Михайловичем; второе, двое из них круглые сироты, а один полусирота. Если их оставить на воле, так будут жить, как Врангель в Ревеле: питаться будут щами да кашей, даже простой чай почитая роскошью. Разве вам не жалко?

– Да я, Дунюшка, не к тому, – оправдывался Степан Васильевич. – Разве мне чего жалко? Христос с ними! Я просто радуюсь, какая у меня семья большая стала. Ещё дочку замуж выдать не успел, а в доме уж прибыль на три человека, – и старик весело и лукаво засмеялся.

– Слушать вас не желаю, папенька, – и Евдокия Степановна, заливаясь румянцем, убежала прочь от отца.

Старик Лутковский действительно не тяготился постоянным присутствием в его доме молодых офицеров. А Евдокия Степановна смотрела на них, как на младших братьев.

Вечером, если все «три Фёдора», как она шутя называла их, были дома, то есть у Лутковских, они до самого появления Головнина вертелись в зальце у клавикордов и что-нибудь пели под аккомпанемент Евдокии Степановны или Литке, или читали вслух, или беседовали и спорили.

Поначалу Евдокия Степановна заинтересовалась больше всего Матюшкиным, как человеком, который ежедневно, ежечасно в продолжение семи лет видел вот так же, как она видит теперь его самого, был товарищем, однокашником, другом поэта, который пишет такие стихи, каких не писал до него никто.

– Прочтите, прочтите, Фёдор Фёдорович, ещё раз то, что вы давеча читали! – просила Евдокия Степановна.

И юноша, взявшись за спинку стула и наклоняя его к себе, декламировал – уже в который раз! – с вдохновением и восторгом:

Слыхали ль вы за рощей глас ночной

Певца любви, певца своей печали?

Когда поля в час утренний молчали,

Свирели звук унылый и простой —

Слыхали ль вы?

Евдокия Степановна слушала, и слёзы капали с её ресниц.

Скромный юноша, что стоял сейчас перед нею, казался ей участником этой восходящей славы русского народа, освещённым её лучами. Она интересовалась жизнью Матюшкина, а он охотно о ней рассказывал:

– Родился в Штутгарте, батюшка был советником русского посольства. Матушка – немка, классная дама. Она-то и устроила меня в лицей с превеликим трудом и слезами. За неимением в Штутгарте русского священника был крещён в реформатскую веру, в коей пребываю и по сей день.

– Бедный! – восклицала Евдокия Степановна. – Как же должно быть вам неприятственно, при столь русской фамилии и русском сердце, быть в чужой вере!

– Но ведь бог един для всех народов!

– Всё ж таки… А где ваш отец?

– Он умер семь лет назад, – отвечал Матюшкин.

– А в плавание зачем идёте?

– А в плавание иду потому, что с детства имею страсть к сему. Только одно страшит меня…

– А что? Скажите…

Но тут юноша умолкал и более ни за что не хотел открываться. Его просто-напросто в море укачивало.

Судьба второго Фёдора, мичмана Литке[137], тоже переполнила сердце Евдокии Степановны жалостью. Он ей казался наиболее несчастливым из всех трёх молодых офицеров, сделавшихся постоянными гостями их семьи.

– Что вас так трогает в судьбе сего молодого человека? – спросил свою невесту однажды Головнин, продолжавший внимательно присматриваться к своим молодым офицерам.

– То, что судьба преследовала его с самых первых часов его жизни, – отвечала Евдокия Степановна. – Он сказывает, что его мать умерла через два часа после того, как родила его. Он не знал даже ласки матери…

– Я тоже мало знал их, – заметил Василий Михайлович.

– Значит, вы должны ему сочувствовать. А на одиннадцатом году он лишился отца и стал беспризорным сиротой без всякого воспитания, без ученья, видя кругом себя одни пагубные примеры. Вся опора его была в бабушке, которая сама из милости жила у кого-то из родных. Но и бабушка скоро умерла.

– Всё же до одиннадцати лет у него был отец.

– Но он тоже был ему, как чужой. Фёдор Петрович не помнит, чтобы он хотя бы один раз потрепал его по щеке, а бил, по наущению мачехи, частенько.

– И всё ж таки…

– Вы хотите сказать, что всё ж таки он вырос?

– Да.

– Но какой ценой это далось? Не будьте строги к этому юноше. Мне сдаётся, что из него что-то выйдёт.

– Мне тоже думается, что из него будет человек.

Но тут беседу их прервал старый Лутковский, который вместе с женой вошёл в гостиную каким-то особым, торжественным шагом, и оба опустились на диван напротив жениха и невесты.

…По лицам отца и матери Евдокия Степановна догадалась, что