Искры - Михаил Соколов

Пока Леон оформлялся на работу, прошел день.

После третьего гудка он пошел в доменный цех, чтобы встретиться с Ольгой. Она работала все там же, возле эстакад, и вместе с девчатами дробила на куски пепельно-серый известняк.

Вот она, запыленная, с бело-серым лицом, принесла с подругой на носилках несколько глыб известняка, опрокинула носилки возле серого барабана-дробилки и устало провела рукой по потному лбу.

Леон. взглянул на нее, на ее подруг, подумал: «Как мыши — все одинакового цвета. Тяжелая, нудная работа, а другой никто им не даст. Бабы».

Домой пошли вместе.

По заводу со всех концов к воротам устало, вразвалку шли рабочие. Возле ворот образовалась толпа. Леон и Ольга стали в стороне. Мимо них проходили знакомые, здоровались, некоторые многозначительно подмигивали и останавливались. Подошел Заяц, весело бросил:

— Ох, парень, узнает жинка — скандал будет. — Потом тихо спросил: — Смотришь силы пролетариата? Загоревались люди, как воды в рот набрали, молчат. Ты б им сказал что-нибудь.

— А криком делу не поможешь, язви его. Одни кричали, да шибко далеко очутились, — сказал дед Струков шутливым тоном.

— Ничего, дед, на войне не без урона.

— Известное дело, а только плохая война очень дорого обходится, парень. Так я говорю, Леон?

Леон ничего не ответил. Около него толпился всякий народ, и вступать в разговоры было небезопасно. Ольга заметила мастера Клюву, дернула Леона за рукав, и они направились к выходу.

— Лева, ты прямо как новичок. За тобой сейчас будут следить, а ты собрал вокруг себя толпу, — выговаривала ему Ольга, когда они отошли от завода.

Леон заговорил о матери Лавренева, о письме Полякова. Сзади послышались шаги. Леон оглянулся, за ними шел Заяц. Поровнявшись, он плутовато подмигнул и пошел рядом.

— Кхе… кхе… Опять вместе? Люблю смелых людей.

— Заяц, что ты льнешь к нам? — спросил Леон.

— Не бойся, не отобью, — ухмыльнулся Заяц и ускорил шаги.

Леон продолжал разговор с Ольгой и, рассказав о встрече с Ряшиным, заключил:

— Подождем Луку Матвеича, посоветуемся и будем готовить демонстрацию. Как твое мнение?

Ольге хотелось другого разговора — не о заводе, не о делах, и она вяло ответила:

— Дело неплохое.

Леон, почувствовав перемену в ее настроении, недовольно спросил:

— А ты что сразу стала такая кислая? Боишься, что Заяц насплетничает? Не обращай внимания.

Ольга тряхнула непокрытой головой, сердито сказала:

— Ты начал о деле, ну и продолжай. Не люблю, когда ты все предупреждаешь меня. — Сказала это, а сама подумала: «Уехать. Надо уехать от него подальше».

Леон опустил голову. Понятно было ему, что Ольга страдала из-за него, и хотелось ему приласкать ее и сказать что-нибудь ободряющее, радостное, но таких слов у него не нашлось.

Молча они взошли на бугор. От завода поднималась к облакам свинцовая муть дыма, далеко за поселком спускалась к земле и окутывала ее мглистым, седым туманом.

Леон подавил в себе тягостные чувства.

— Обойди сегодня несколько семей осужденных, посмотри, как они живут, а вечером зайди ко мне, — сказал он Ольге и зашагал в поселок.

Ольга постояла немного, проводила его тоскливым взглядом и медленно пошла в другую сторону.

— Уехать, завтра же уехать… — шептала она дрожаниями от обиды губами…

Домой Леон пришел невеселый.

«Не приняли», — решила Алена и затревожилась:

— Не поступил?

— Поступил.

Алена облегченно вздохнула.

— А чего же такой невеселый? Ждала, ждала его, а он хоть бы словечко ласковое сказал. — Она подошла к нему и обвила его шею полными загорелыми руками. — А я поливала огород и все поглядывала: думала, может ты придешь.

Когда стемнело, пришла Ольга и отдала Леону только что полученную от Полякова копию приговора губернского суда по делу Лавренева.

519.

Леон взял исписанный черными чернилами лист бумаги, стал торопливо читать приговор:

«Именем Его Императорского… Лавренева… к трем годам… Чурбачова… к двум… Горбунова… к одному году…»

Ольга начала рассказывать, что она видела в семьях осужденных.

— …Ну, соседи, которые работают, только и помогают, кто куском хлеба, кто картошки даст или на кружку молока детишкам, — закончила она и умолкла.

Леон, положив приговор на стол, задумчиво постукивал по нему пальцами. А Алена смотрела то на него, то на Ольгу строгими, ревнивыми глазами и думала: «Любит его Ольга, поэтому и делает все, что он поручает ей».

Ночью Леон от руки размножил приговор, а на следующий день в обеденный перерыв сел на опрокинутый ящик на площадке, возле своей лебедки, и стал наблюдать. Внизу, посредине цеха, меж опок, стояла группа рабочих. Ямовой, Степан Вострокнутов, читал им копию приговора. Вот к ним подошел мастер Клюва, взял у Степана лист. Рабочие смотрели на него и не расходились, ожидая, что будет дальше. Но Клюва вернул копию приговора Степану.

— Читай, читай им, это хорошее лекарство, — сказал он и направился в контору цеха, заложив руки назад.

А после гудка Леона позвали к начальнику цеха. «Ну и сволочь этот Клюва, — мысленно выругался Леон, — уже донес».

Рюмин встретил его кивком головы.

— Садитесь. Курите? — предложил он папиросы.

Леон сел на стул, закурил, ожидая, что будет дальше.

Некоторое время Рюмин молча смотрел на него с легкой улыбкой, неясной, но такой теплой, хорошей, как показалось Леону, какой улыбается знакомый не узнающему его старому приятелю.

Леон смотрел на начальника цеха спокойно и ждал его слов.

— Вот теперь я знаю, кто вы такой, Леон Дорохов, — сказал Рюмин. — Вы один из руководителей стачки.

«Далась тебе эта стачка», — подумал Леон и покачал головой:

— Мастер Клюва в каждом, кто не ставит ему магарыч, видит стачечника.

Рюмин вышел из-за стола, посмотрел, хорошо ли прикрыта дверь, и, подойдя к Леону, сказал:

— При чем тут мастер Клюва? Я затребовал из конторы старые расчетные ведомости и вот. тут, — он обернулся к столу и раскрыл папку, — против вашей фамилии, посмотрел на ваш почерк и вот на этот жирный крестик. Понимаете, что это значит?..

Леон устало поднялся со стула. «Агент? Не похоже… А что он меня допрашивает?» — с досадой подумал он и ответил:

— Леонид Константиныч, вы можете меня уволить, но…

— Это значит, — продолжал Рюмин, — что вам нельзя писать листовки своей рукой. — Он вынул из жилетного кармана и расправил перед глазами Леона копию приговора, а вслед за тем, видя растерянность и краску смущения на лице Леона, весело рассмеялся.

— Товарищ Дорохов, — серьезно заговорил он секунду спустя, — будем откровенны: я сам участник социал-демократических кружков Петербурга. Садитесь, я хочу поговорить с вами..

Леон, все еще не веря инженеру, спросил:

— Что было на Обуховском заводе, знаете?

— Стачка, перешедшая в баррикадную борьбу, — ответил Рюмин и продолжал — Я хорошо знаю Бабушкина, читал лекции рабочим Путиловского завода. Наконец и мой брат, начальник цеха на Путиловском, образованный марксист, и мы выступали вместе…

Ушел Леон, убежденный в том, что Рюмин его не обманывает.

Вечером Ольга и Ткаченко принесли Леону домой двести сорок рублей и сорок копеек, собранные среди рабочих в пользу семей, осужденных по делу Лавренева.

Леон присоединил к этим деньгам пять десятирублевых бумажек, врученных ему на эту цель инженером Рюминым.

Глава пятнадцатая

1

Вечерами нависали над Югоринском лиловые сумерки, вспыхивали и разливались по небу огненные зори и долго светились над горизонтом золотистыми сполохами, и от них, как от пожара, розовели и трепетали степные дали.

И тогда еще сильнее цвели и пахли сады, еще яростней свистели и щелкали в садах соловьи, и далеко было слышно, как в степи, где-то в сочных медвяных травах, надрывно кричали перепела.

А на заводе величественно гудели и пылали домны, горели бесчисленные огни, и от них дрожала земля и расступался мрак. И таяли в могучем зареве, отступали в степь лиловые сумерки, и опять из тьмы выходили безмолвные рабочие поселки и алели на буграх залитые оранжевым светом хибарки.

Леон шел по проселочной дороге твердыми, крупными шагами, слушал степные шорохи и думал о хуторе, о своей прошлой жизни. Недалеко от дороги, низким, будто простуженным, голосом ударил перепел. Леон повел глазами в сторону. Кругом была высокая трава, и от нее веяло ночной прохладой. «Косить пора, а то перестоит», — подумал Леон по старой привычке. Впереди загорелось зарево и послышался отдаленный гул домен. И тотчас же мысли Леона вернулись к заводу. «Хорошо, что я попал на шахту, а потом на завод. Ничего я не увидел бы из Кундрючевки. Косил бы сейчас чужие травы, злился бы на судьбу, и прошла бы вся жизнь в нужде да горе. Или был бы помощником Загорулькина и атамана, заплыл бы жиром и потонул бы в нем. А теперь я — политический человек, член революционной рабочей партии. Теперь я знаю, почему так жил на хуторе и что нам делать, чтобы повернуть эту жизнь на другой путь. Вот что значит партия, рабочая жизнь, марксизм. Они открыли мне глаза на мир».