Искры - Михаил Соколов

— Чем кончилось дело Лавренева? — спросил Леон.

— Приговор был: на каторгу, — ответил Ткаченко. — Поляков добивается пересмотра дела.

— Александров, Вихряй как устроились?

— Вихряй с Ермолаичем двинулись на Кавказ, а Александров работает тут неподалеку, на заводе Юма, — Лука Матвеич и там создал кружок. Степан поступил в литейный цех.

— Далеко забрались Вихряй и Ермолаич. Впрочем, Ермолаичу не привыкать. Он всю Россию пешком исходил. Ничего не пишут они?..

— Вихряй пишет из Батума, что устроился он там вроде ничего. Намекает, что у них то же самое было, что и у нас. Да ты попроси у его жинки письмо.

Жена Вихряя пришла и принесла письмо. Леон прочитал в нем:

«…Работаю на заводе Ротшильда. Недавно тут такое же началось, как и у нас, только прицел был не в галиных, а на самую верхушку, — неумело сообщал Вихряй, — Ходили по городу, как на праздник какой. Много народу забрали на казенные харчи. После этого опять тысячи людей ходили по улицам. Есть тут один человек, зовут его К. Смелый человек…»

Несколько дней спустя приехал агент губернского центра с письмом от Луки Матвеича и привез прокламацию о политической демонстрации рабочих в Батуме.

И Леону стало понятно: далеко на юге России рабочие поднялись на борьбу против самодержавия и руководит этой борьбой «товарищ К.», о котором сообщал Вихряй, Лука Матвеич в своем письме тоже писал о нем. Кто был этот человек, неведомо было.

Отпечатав листовку, Леон отдал часть тиража агенту, прочитал ее на сходке членов нового кружка, а Ольга и Ткаченко разбросали ее по цехам завода.

Батумская демонстрация взволновала Леона. В Харькове, в Киеве рабочие и студенты тоже ходили по городу с красными флагами. В Петербурге рабочие Обуховского завода вступили в настоящее сражение с полицией и жандармами. «А у нас дальше ряшинских „просветительных“ разговоров дело не шло и даже стачку не сумели как следует провести, — мысленно рассуждал он и тут же себе отвечал: — Нет, мелко мы еще плаваем, не пустили еще корни в гущу рабочих. Будь у нас такой руководитель, как Лука Матвеич и Чургин, тогда совсем другое было бы дело!» Но чем больше он размышлял об этом, тем соблазнительнее казалась мысль: «А что, если в Югоринске устроить демонстрацию, с красными флагами, с речами против властей и царя?..»

Как-то Леон поделился своими мыслями с Ткаченко.

— Большое это дело, Леон, такое выступление, а силы у нас еще очень и очень малые, — сказал Ткаченко. — Тут надо выступать всем заводом. Пожалуй, без Ивана Павлыча в этом деле не обойдешься… А мысль твоя мне нравится.

Леон помнил слова Ряшина: «Ты еще придешь ко мне, молодой человек», — унизительные, высокомерные слова. И вот он должен идти к нему на поклон. Ничего Леон не ответил Ткаченко, но на другой день отправился к Ряшину.

Ряшин жил в городе с женой, в собственном доме из трех комнат, с садиком и палисадником. Он встретил Леона радушно, предложил ему чаю и похвалил за прокламацию:

— Заяц говорил, что переполоху ваши листовки наделали много. Мастера чуть станы не начали разбирать, все искали, не остались ли еще где-нибудь. Цыбуля, видно, составил?

— Цыбуля… А Заяц при чем тут? Он же защищал Галина. Или он уж в твоем кружке оказался?

— В моем… А что защитил тогда инженера, это даже хорошо. Вы тогда таких дел натворили бы в цехе — каторгой не отделались бы. Для нас с тобой важно, что он участвовал в забастовке, и это значит, что он человек нашей организации.

Леон пожал плечами:

— Весь завод участвовал в забастовке, так что же, мы Должны всех рабочих считать социал-демократами?

— Чем больше, тем нам лучше, а неустойчивые сами отойдут… Да, так как же это ты мне ничего не сказал, что будешь читать листовку на сходке? Нехорошо, Леон, не по-товарищески. Я все же руководитель организации, и наш кружок — социал-демократический. А Цыбуля новый создал, — с обидой сказал Ряшин.

Леон спросил Ряшина, как ему удалось освободиться из полиции.

— Сумел, значит, — усмехнулся Ряшин. — Поляков помог… и деньги. А ты где обитал это время?

Леон сказал, что работал на одном руднике, и добавил:

— Не столько работал, сколько читал. Думаю, пригодится… Ты, говорят, продолжаешь состоять в экономистах?

— А ты, говорят, состоишь в искровцах и хочешь громить меня? — насмешливо кольнул его Ряшин острым взглядом.

— Я пришел с тобой посоветоваться, хватит ли у нас сил устроить такую демонстрацию, как в Батуме?

Ряшину понравилось, что Леон пришел к нему за советом, и он смягчился.

— Рановато, по-моему… — сказал он. — Народ еще не отошел после такого разгрома. Надо поговорить об этом на кружке.

— На кружках, — поправил Леон.

— Пожалуйста, на кружках… Но учти: рабочие напуганы и находятся в состоянии полного безразличия.

— Значит, ты против политической демонстрации?

— Пойми, что дело не во мне, не в тебе, а в настроении масс…

Леону больше не о чем было говорить с Ряшиным, и он уже раскаивался, что пришел к нему. Он сухо попрощался и вышел, а Ряшин усмехнулся ему вслед: «Рано вздумал учить меня, желторотый юнец!»

2

По пути домой Леон завернул к домику Лавренева. Мать Лавренева стирала белье, и по тому, что его много сушилось во дворе, а возле корыта лежали горы простынь, Леон понял, что стирка для нее — заработок.

— Весь город, что ли, обстирываете, тетя Марфа?.. Здравствуйте, — поздоровался Леон.

— Здравствуй, сынок… Да почти так. Одно сушится, другое стирается, третье гладить пора. А платят барыни медяки. Вот и маюсь…

Возле крыльца, во дворе, цвела жердела. Леон наклонил к лицу усыпанную белоснежными лепестками ветку и жадно вдохнул в себя аромат цветов. Грустно ему было смотреть на мать товарища, на ее сморщенные от воды руки, худое темное лицо. Расцветали сады, в чистом небе сияло весеннее солнце, радостно чирикали и прыгали по двору воробьи, собирая какие-то крохи, а не до этого было матери Лавренева, и она вряд ли даже замечала и свою цветущую жерделу, и радостное сияние солнца. «Так вот и живет народ, мыкает горе», — подумал Леон и, желая подбодрить старую женщину, сказал:

— Ничего, тетя Марфа, наступит когда-нибудь и для нас радостный день.

Тетка Марфа вытерла руки о фартук, вынула из кармана юбки потертый конверт.

— Вот она, радость, — ответила Марфа, протягивая конверт Леону, и заплакала. — Угнали уже соколика…

Поляков, как адвокат, защищавший Лавренева и его друзей по поручению губернского комитета, сообщал в письме, что Лавренев приговорен судом к десяти годам каторжных работ. Но тут же он писал, что подана жалоба и есть надежда на смягчение приговора, если удастся доказать «непреднамеренность и несознательность» его действий.

Леон, спрятав письмо, сказал:

— Оно мне нужно. Мы почитаем его рабочим, а вам, тетя Марфа, постараемся немного помочь. Прощайте пока, — тихо проговорил он и пошел улицей, обдумывая, как собрать деньги для семей осужденных. Вскоре он увидел еще один знакомый домик, где жил Бесхлебнов, и решил навестить товарища.

Бесхлебнов только что вернулся с речки и принес несколько сазанов. Он был в хорошем настроении и начал рассказывать Леону, как подсек было огромного сазана, да тот порвал лесу и ушел.

— Понимаешь, я его уже подвел к берегу, но тут какая-то баба крикнула за моей спиной: «Смотри, силы-то не хватит в одной руке». И что бы ты думал? Рука у меня как-то ослабла, удочка выпала и поплыла по воде, — повел он ее… Я б ее в землю вогнал, ту бабу, да оглянулся, а ее уж и след простыл. Бегал — я, бегал по берегу, а он, сазан, удочку затащил в молодой камыш. Ну, пока я разделся да влез в воду, ушел он. А жаль! Должно, фунтов на десять был.

— А шел тихо?

— Тихо, спокойно до самого берега.

— То сом был. Сазан сразу заметался бы.

— Ну, что бы там ни было, а я той бабе все равно голову набок сворочу, чтоб в другой раз под руку языком не брехала.

— Она что, меченая? — усмехнулся Леон.

— Ничего, я ее угадаю… Ну, ладно, пошел он к черту, сазан тот или сом. Ты как — устроился на работу? На завод принимать, говорят, начали…

Леон ответил, что еще не работает, и Бесхлебное вздохнул:

— А меня никуда не берут. Кость он раздробил, Галин, ну, она никак не срастается, сукровица все идет. Не знаю, чем и жить. Лучше бы вместе с Борисом в Сибирь угнали, все равно с одной-то рукой меня никто на работу не примет. Ряшин недавно посоветовал: поступай, мол, сторожем, пока, а там видно будет. Ну, я пошел проситься, а меня и в сторожа не взяли. Разве ты, говорят, с одной рукой вора поймаешь… Такие-то дела, брат. Сегодня ловил рыбу и думал: собраться бы опять всем заводом да выйти в город и крикнуть в один голос так, чтобы земля загудела: «Долго ли вы будете мучить народ, иродово вы племя, богом проклятое?!» Да… — оглянулся Бесхлебнов по сторонам, — да такой им всем погром учинить, какого они еще не видали. Я потому и сазана упустил — все думал про это. Да что мы? Силы у нас много, а толку мало. И тянем мы кто куда. Я вчера был на кружке Ивана Павлыча и про тебя слыхал, вроде вы с Цыбулей не хотите стоять за нынешние нужды рабочих, а про какое-то будущее, про социализм хлопочете, что будет, Ряшин сказал, лет через сто. А ты и Иван Павлыч — рабочие люди. Почему вы тянете в разные стороны? И все так… Вот она где, беда наша, брат!